После завершения процедуры «клиенту» аккуратно наносили по голове хорошо рассчитанный удар, вызывающий образование отвратительной на вид раны и несильного кровотечения, что не должно было приводить к серьезным телесным повреждениям, — за время своей службы киллеры, как правило, получали и более тяжелые увечья. После этого киллера оставляли в его новом жилище в такой обстановке, которая навела бы его на мысль, что он лишился памяти вследствие несчастного случая.
Лично у меня эта программа вызывала сомнения, мне просто не верилось, чтобы кто-нибудь добровольно согласился на такой странный сценарий. Но она работала на самом деле. Правда, я был уверен, что на мне-то она не сработает. То есть, даже если у меня произойдет временная амнезия, я каким-то образом догадаюсь о неестественности возникшей ситуации и не успокоюсь, пока не отыщу ответов на все возникшие в связи с этим вопросы. Но программа сработала и на мне. И она продолжала бы действовать, если бы не сооруженный мной «предохранитель», — по крайней мере это можно поставить мне в заслугу. А причина была в следующем: мне очень хотелось удостовериться в том, что все виденное мной было правдой и что никаких скрытых кошмаров не существует. Ученые в агентстве считали все это относящимся к сфере подсознания. По их мнению, на некотором уровне мозг препятствует убийцам слишком углубляться в содержание событий и вместо этого подталкивает их к восприятию мнимой «правды», выстраивать которую они сами и помогают.
Кроме того, в качестве дополнительного средства сохранения тайны всегда использовались деньги. В домах киллеров оставляли крупные суммы наличными, давая им еще один повод не ходить в полицию. Ставка на человеческую жадность никогда не подводила — они не хотели, чтобы деньги у них изъяли. Вообще же услуги киллеров оплачивались щедро, так, словно можно было чем-то возместить результаты нашей деятельности. Вот поэтому на моем банковском счете и оказалась такая крупная сумма.
Память подавляли, но не уничтожали, поэтому ее можно было восстановить с помощью регулярных напоминаний, намеков. Я вспомнил и смысл тех подсказок, которые посылал сам себе. Они должны были быть загадочными. Внезапное озарение восстановило бы память лишь на мгновение, а затем подсознание вновь отвергло бы ее и упрятало еще глубже. Следовательно, существовала необходимость в неких неопределенных подсказках — вселяющих беспокойство, внушающих подозрение и вместе с тем на некоторое время оттягивающих окончательное прозрение. Для этого могло хватить фотографий. В цитатах никакой потребности не было, но я устроил манипуляцию с ними, потому что хотел почувствовать страх. Причиной стало любопытство. Прежде я никогда не испытывал страха, и мне захотелось узнать, каково же это чувство. Я не мог предположить, что мой замысел сработает так эффективно. Страх потерять друзей… страх утратить нормальный образ жизни… А еще страх, когда я читал обличительные записки, написанные по-латыни и доверенные Тоби… Страх, что я мог совершать отвратительные, ужасные проступки, о которых ничего не помнил. Теперь наконец я узнал, что это за чувство. Это стало лишь проверкой на себе, потому что для очень многих людей я сам был орудием страха, хотя всегда старался делать свое дело как можно быстрее и безболезненнее.
Я постоянно прилагал усилия к тому, чтобы мои жертвы ничего не подозревали, но… иногда это не помогало… они знали. Конечно, не очень долго. Но в течение каких-то мгновений они знали, что должно с ними случиться. Предотвратить страх полностью невозможно — нельзя всегда убивать людей, сначала не испугав их. Я ненавидел удушение и избегал применять его, хотя многие из моих коллег предпочитали именно этот способ, потому что он был бескровным. А как же страх? Тот мучительный страх, который человеку приходится перед этим испытать? Вот почему я предпочитал оружие — оно действует быстро. Оно преисполнено сострадания, как и я сам.
Эффективным оружием служил также секс, и прежде я использовал его в той или иной степени, в зависимости от обстоятельств. Он был полезен, например, для завоевания доверия и тому подобных вещей. Однако непосредственно перед убийством нам запрещалось иметь сексуальные контакты с жертвами, поскольку при этом оставались бы биологические следы, которые могли позволить выявить связь между ними и нами. К тому времени у меня уже не осталось эмоций, но ведь похоть едва ли является эмоцией, верно? Похоть — это не более чем один из основных животных инстинктов наряду с голодом. Для меня это всегда было лишь работой, и я никогда не заходил дальше, чем было необходимо. Это было бы неправильно.
Упоминание «Плакучей Ивы Невилла Чемберлена» на обратной стороне фотографии Анны Совянак теперь приобретает для меня смысл, поскольку тогда я весьма стремился к умиротворению. Я считал, что стоять в стороне и ничего не предпринимать, когда совершаются преступления, — это так же плохо, как и совершать преступления самому. Это было из области ненависти к самому себе — я позволил себе быть вовлеченным в подготовку к деятельности киллера, в то время как должен был этому противостоять. Я считал, что мемориал Плакучей Ивы имеет отношение не только к Чемберлену, Черчиллю и Рузвельту, но в равной степени также и к Гитлеру. Винить меня в смерти Анны Совянак следовало в той же мере, в какой и того человека, который отдал приказ убить ее. Я помню, как писал фразу на обороте снимка со злорадной усмешкой, заранее радуясь тому, как эта комбинация напугает меня в будущем.
А фото Мефистофеля… Несмотря на его лживые утверждения, мы никогда не были друзьями. Я считал его знакомым, не более того, и относился к нему с подозрением. Он представился сотрудником конкурирующего агентства и пытался убедить меня, что мне нечего стыдиться своей деятельности, потому что в ней заключено то необходимое зло, которое кто-то должен вершить. Он говорил со мной о двусмысленности морали. Террорист для одного человека является борцом за свободу для другого. Я должен играть выпавшую мне роль, вот и все. Он пришел на встречу со мной в номер отеля в Париже, когда я выполнял там очередное задание. Он говорил об ином виде карьеры, о работе под руководством другого босса. Но о содержании работы, которую мне могут предложить, он говорил неопределенно, расплывчато, зато расхваливал мои «особые способности» и упирал на необходимость иметь у них такого человека, как я. Разумеется, я отверг его предложение. Более высокий заработок, обещанный им, меня не интересовал — мне не удавалось истратить и те деньги, которые я получал. Я специально сделал этот снимок скрытой камерой, чтобы в будущем предостеречь от него самого себя, если он снова обратится ко мне, поскольку, когда мы разговаривали в последний раз, он уже знал о предстоящей мне процедуре «Девятого Круга», и меня беспокоило, не попытается ли он впоследствии использовать в своих целях утрату мною памяти. Проблема заключалась в том, что я был несказанно рад завязать дружбу с любым человеком и не принял во внимание упомянутого предупреждения, а сам Мефистофель был наверняка очень доволен изменением моего отношения к нему.
Я не хотел подвергаться упомянутой процедуре, но ясно сознавал, что никакого другого выбора у меня нет и что самым безопасным для меня будет сделать вид, будто я согласен пройти ее. Большинство киллеров были рады ей, поскольку она означала для них начало новой жизни «с чистого листа». Жизни, не отягощенной бременем вины, которое все мы несли, но ни один из нас его за собой не признавал. Я уже говорил — все это совсем не так, как у Джеймса Бонда. В действительности вы не можете преднамеренно убить двадцать человек за один день, чтобы потом ночью перед вашими глазами не всплывали лица их всех и каждого в отдельности, независимо от того, сколько прекрасных женщин окажутся вместе с вами в постели, чтобы развлечь и отвлечь вас. Такой способ не срабатывает. Джеймс Бонд — это фальшивый персонаж; убийство никогда никому не давалось легко, и это остается правдой, даже если вы искренне верите, что совершаете его ради справедливого дела. Все равно оно остается убийством. Это все равно смерть. Некто существовавший еще сегодня утром больше не существует. И причина этого — вы…