– Хорошо, – коротко ответила Сэнди.
– Так я могу полагать, мисс Ледер, что вы доведете это дело до конца? – настаивала мисс Мерфи после того, как продиктовала Сэнди фамилии и номера телефонов двух детских психиатров, работающих в больнице Хардисона.
– Можете полагать все что вам угодно, – не могла удержаться от колкости Сэнди, прежде чем повесить трубку.
Минуту она разглядывала клочок бумаги, на котором послушно записала фамилии врачей, потом запихнула его в свою большую сумку вместе с неоплаченными срочными счетами, обертками от конфет и скомканными бумажными салфетками.
Тед беспокойно расхаживал по квартире, к стене – от стены, к стене – от стены, сама атмосфера тишины и покоя действовала угнетающе.
Снег был слишком глубоким для катания на машине, он не мог пойти на риск застрять, чтобы пришлось звать на помощь.
Пойти было некуда.
Больше всего ему не хватало звуков вокруг, звуков, бывших его частью, частью жизни – бренчат кастрюли, его девочки бранятся или смеются, или напевают выдуманные песенки, кто-то возится в душе, – суматохи семейной жизни. Телефон молчал. Почти никто теперь не звонил ему; разве что Карл иногда.
Такое же ощущение пришло к нему, когда он только переехал сюда с Сикамор-стрит. Тишина, чистота и порядок. С чего он решил, что ему нужно именно этого? Это полное отсутствие семьи, точно такая же пустота, которую ему удалось как-то заполнить. Теперь благодаря легкомыслию или невезению все это снова было утрачено.
Последний раз он виделся со своей матерью шесть лет назад. Он был на стройке в Пенсильвании и решил проехать семьдесят миль, чтобы навестить ее. Они с мужем управляли мотелем, жили там же, в маленькой бесплатной квартире. Ее лицо, когда он вошел, – ЧЕМ МОГУ БЫТЬ ПОЛЕЗНА?– крашеные черные волосы, стянутые в неряшливый пучок, огромные руки, выпиравшие из запачканного хлопчатобумажного платья кусками дряблого жира – к тому времени она весила около трехсот фунтов. Она не сразу узнала его.
Он сидел в их маленькой кухоньке, заваленной рецептами, записками для постояльцев (в номерах не было телефонов), счетами, ужинал с ней и отчимом. Они ни разу не спросили его, где он работает, живет, что у него за семья, говорили только о крахе на рынке недвижимости, что мотель по соседству с ними закрывается, что у них самих пустует до двенадцати процентов номеров. После ужина он сказал ей: «Почему ты не ляжешь в какую-нибудь диетическую больницу в городе?» Ее ноги были покрыты язвами от диабета, вызванного ожирением, багровые нарывы расползались вверх по икрам.
– Куча баб, которые только сидят да жалуются на своих мужей? – вмешался отчим. – Я не собираюсь оплачивать это.
Он отказался от предложения бесплатно переночевать у них и уехал, как только они уселись смотреть свое любимое телевизионное шоу: «Ты ведь не возражаешь, правда? Мы его смотрим каждую неделю».
Она умерла меньше, чем через год после этого, от обширного инфаркта, в пятьдесят три года, однако отчим сообщил ему об этом только через три месяца.
«Во всем виноват этот осел», – со злостью бросил Тед. Но Энн возразила: «Она отвечала за собственное тело».
И хотя он понимал, что она права, отчима он так никогда и не простил. Была какая-то возня с ее завещанием, она составила его сама, воспользовавшись документами, которые выписала по рекламе в ночном телевидении. Оно не соответствовало официальным требованиям, существовавшим в штате Пенсильвания, и было признано недействительным. После этого он снова перестал общаться с отчимом.
Он отошел от окна и сел на диван.
В тот вечер перед отъездом он показал ей фотографию Джулии и Эйли, она поднесла ее к самым глазам, мечтательно улыбаясь, какая прелесть. Она разглядывала их лица и вернула фото только когда отчим крикнул: «Принеси мне кофейного мороженого, а?»
У него все еще сохранилась та фотография, ее края помялись под рамкой.
Его девочки.
Одна из присяжных опаздывала. Ее машина застряла в сугробе в трех милях от здания суда, и публика нетерпеливо пережидала долгую паузу, шепталась, гудела и ерзала. Джулия обернулась и увидела через два ряда Питера Горрика, наблюдавшего за ней. Когда он улыбнулся, его веки сомкнулись, словно птицы и лодочки, которые она любила делать из бумаги. Она только было улыбнулась в ответ, как почувствовала, что Сэнди неодобрительно смотрит в том же направлении, и повернулась к суду. В двух шагах от себя она видела затылок отца, темные, тщательно причесанные волосы чуть-чуть не доходили до ворота пиджака, открывая полоску бледной кожи. Она не видела его с тех пор, как его увели полицейские. Она уставилась на эту полоску обнаженной кожи, вызывавшей беспокойство, и стиснула ткань платья.
Сэнди метнула на Горрика сердитый взгляд и повернулась к Джулии, которая теперь смотрела прямо на пустующее место судьи упорно, настойчиво и невозмутимо. Она была благодарна обвинению уже за то, что они вчера вечером решили не вызывать Эйли для дачи показаний. Риэрдона беспокоило то, как бы она стала описывать схватку Теда и Джулии и ружье, которое видела. «Они вызовут ее, тогда и займемся этим», – сказал он. Но Джулия, разумеется, дело другое.
Когда опоздавшая, молодая воспитательница детского сада в желтых синтетических зимних ботах, с туго завитыми, только начинавшими отрастать волосами, наконец появилась, волнуясь и извиняясь, заседание началось.
Риэрдон встал.
– Обвинение вызывает Джулию Уоринг.
Сэнди слегка пожала неподвижную руку Джулии и стала смотреть, как она идет по центральному проходу, высоко подняв голову. Тед попытался поймать ее взгляд, когда она шла мимо, вытянувшаяся с тех пор, как он видел ее в последний раз, такая сдержанная, потерянная для него; но она не дрогнула.
Джулия заняла свидетельское место.
Риэрдон подошел к ней.
– Здравствуй, Джулия.
– Здравствуйте.
– Джулия, скажи, пожалуйста, сколько тебе лет?
– Тринадцать.
– Я знаю, как это тяжело для тебя, поэтому не торопись, хорошо? Я постараюсь закончить как можно быстрее.
– Хорошо.
– Твои родители разъехались, верно, Джулия?