Шехтман шумно вздохнул, но поддержал Таню:
— Все верно. Все верно! Таня, уезжай. Нельзя тут закисать. Геннаша, пойми, у Тани редкий, изумительный талант, который здесь погибнет. Она не таскаться едет в Москву, а самореализовываться.
— Как же! Не таскаться! В стриптиз он ее сдаст, этот кобель! Я не пущу!
— Таня! — воскликнул Шехтман. Он, наверное, хотел, чтобы она защищалась, оправдывалась. Она и защитилась — сказала своим спокойным надтреснутым голосом:
— Пусть он отстанет. Это мое дело, моя жизнь. Он мне никто.
— Как никто? Как никто? — взревел снова Геннадий Петрович. — Мы, между прочим, еще не разведены! Я тебе муж, и я отвечаю!..
Он захлебнулся гневом и встряхнул Таню.
— Отпусти, рукав порвешь, — брезгливо подернулась она. — Я сама знаю, ты мне кто или никто.
— А это мы посмотрим!
Карнаухов изо всех сил скрутил в кулаке Танин свитер и снова схватил ее за локоть.
— Что тут происходит? — раздался хозяйский голос Мумозина. Он, тоже во фраке, с веселыми румянами, нанесенными повыше бороды, спешил по коридору к месту событий. Спешил не один, а во главе целой толпы в диких одеяниях от Кульковского. Мелькнула и смуглая Марина, и Альбина Карнаухова в чепце, похожем на подушку, и Юрочка Уксусов в неизменном малиновом пиджаке.
— В чем дело? — властно переспросил Мумозин.
— Это дело как раз не ваше! Посторонних не звали! — буркнул Карнаухов, еще держась за Танин свитер, но явно уже желая переключиться на жабо Мумозина или его бороду.
— Как вы со мной разговариваете? — возмутился Владимир Константинович.
— Не разговариваю я с тобой, не разговариваю! Вон пошел! — хрипел Карнаухов.
Таня холодно посмотрела на Мумозина. Свитерок ее так был перекошен и задран Геннашиной лапой, что обнажились полоса белого живота и английская булавка, которой вместо оторванной пуговицы были застегнуты ее брюки.
— Я, Владимир Константинович, уезжаю в Москву. Скоро, — сказала она.
Брови Мумозина, карандашом нарисованные вразлет, встали вертикально:
— Как это? Кто вам позволил?
— Ну вот, еще один не позволяет, — равнодушно отвернулась Таня.
— Я не один какой-то! Я художественный руководитель! Вы плотно заняты в репертуаре. Билеты проданы! Репетируется «Отелло»! У вас, в конце концов, есть обязательства, есть контракт, и я принудю… принужу… вынужден принудить вас к выполнению вами взятых вами… — Мумозин вконец запутался.
— А пошел ты! — вставил Геннаша.
«Наконец-то! Я не посмело этого сказать, хотя на языке вертелось», — отметил про себя Самоваров. Он все еще выглядывал из двери Шехтмана. От криков и непокоя у него снова разболелась голова и стало подташнивать. Проклятый Кучум!
— Это неслыханно! — снова завелся Мумозин. — Послезавтра «Последняя жертва»! Да я вас за срыв спектакля! В приказе!
— Тугину послезавтра я могла бы сыграть, — подала голос Мариночка.
— Кто на тебя, облезлую, смотреть станет! — не удержалась белокурая Альбина. Во все время скандала она не сводила тоскливых синих глаз с могучей фигуры Геннадия Петровича. Тот тяжело дышал, но, кажется, уже отходил и на глазах скучнел. Владимир Константинович приободрился:
— Предательство отвратительно! Вы, Татьяна Васильевна, предаете театр, предаете искусство. Мы сквозь пальцы смотрели на многие ваши деяния — на недисциплинированность, на опоздания, на неуважение принципов психологического… А, Ефим Исаевич! — он наконец заметил Шехтмана. — Добрый вечер! Вот, полюбуйтесь на плоды вашего попустительства. Посреди сезона, в напряженный для театра момент избалованная вами госпожа Пермякова вздумала устраивать свои личные делишки…
— Что личное? Как ты сказал? — вскричал унявшийся было Геннаша и мигом схватил Владимира Константиновича за грудки — точь-в-точь как вчера утром на репетиции. Снова раздался дружный оперный визг. Нездорового Самоварова даже замутило от такого дежа-вю.
В толпе вместе с любопытными некоторое время уже толкалась престарелая билетерша в синем пиджаке. Она дотолкалась до первых рядов, выбрала момент, когда хор загружал легкие воздухом и на мгновение смолк, и пронзительно закричала:
— Здесь какой-то Самосвалов есть? Есть тут Самосвалов?
Тряска Мумозина приостановилась. Все посмотрели друг на друга. Самоваров густо покраснел. Владимир Константинович из объятий Карнаухова скосил глаз в его сторону и официально произнес:
— Вот господин Самоваров, если вы его имели в виду. А в чем дело?
Старуха с интересом оглядела Самоварова-Самосвалова с головы до пят.
— Так это вы и есть? Пришли там к вам. К служебному спуститесь. К вахтеру.
Самоваров понуро проследовал сквозь строй любопытных глаз. От смущения, от неожиданности и непонятности этого вызова вдоль его позвоночника пронесся колючий сквознячок мурашек. Взбунтовались в крови угомонившиеся было кучумовские яды, и на втором марше служебной лестницы его настиг приступ мучительной икоты. «Кого там черт принес? Кульковский к постели прикован, Лена не стала бы ждать у входа, она тут у себя дома. Ведь не знаю я здесь никого, кроме театральных. Что за странный город!» — размышлял по дороге Самоваров.
На вахтерском посту вместо бойкого Бердникова воссел какой-то дед, на редкость тупой на вид. И еще кто-то стоял там, у облезлой служебной двери. От неожиданности Самоваров громко икнул — это была Настя Порублева. Настя в серой дубленке с капюшоном, совсем такая же, как в позапрошлом ноябре, когда она приходила к Самоварову и просила помочь одному нелепому парню. Такая или еще краше? Красивые девушки, когда их долго не видишь, кажутся при встрече красивее, чем их представляли. Вот и Настя явно была красивее. Убедившись в этом, Самоваров не испытал никакой радости.
Глава 7
— Николай Алексеевич! Вот и я! — весело заулыбалась Настя. В ее хрустальных глазах вспыхнули и тут же погрузились в тень голубоватые глубины. Красивая…
— Здравствуйте, — ответил Самоваров. Он все не хотел смириться с тем, что она явилась. Вот если бы моргнуть, и этот бред рассеялся бы! — Не ждали, не ждали! Как вы добрались? Вечером ведь поездов нет.
Он старался придерживать дыхание, но не угадывал и безобразнейше дважды икнул, пока произносил эту недлинную фразу. Настя все улыбалась.
— А я автобусом, проходящим. Что, быстро собралась?.. Какой тут театрик симпатичный, с колоннами!
Самоваров в ответ икнул. Тупой дед-вахтер с любопытством поглядывал на Настю и на грунтованные картонки, привязанные к ее сумке. Однако икота Самоварова занимала его еще больше.
— Ты выпей воды и потом не дыши, — надменно и зычно посоветовал он.
— А вот и пьеса у меня, «Принцесса на горошине», — Самоваров стал совать Насте полученные от Шехтмана листки. — Можете сразу и приступать… через две недели премьера.
— Воды выпей и не дыши! — гаркнул дед. Он, видимо, решил, что Самоваров, как и он сам, туг на ухо и не расслышал полезного совета. Самоваров только страдальчески повел плечами. Неловкое молчание наконец было нарушено его иканием, а также донесшимися со сцены звуками вальса Хачатуряна. Мишка Яцкевич на посту!
— Там что, спектакль? — прислушалась Настя.
— Угу. «Горе от ума», — подтвердил Самоваров. — Хотите посмотреть?
Он отвел Настю, прямо в дубленке и с картонками, в свою директорскую ложу, а сам отправился в туалет пить воду и не дышать. С ужасом взирал он на свое зеленое, несчастное, икающее лицо в зеркале. А Настя, однако, скоро приехала! Это к лучшему — завтра можно делать ноги. И с плеч долой. Лена говорит, дело верное. А Мумозин слегка ненормальный. Но жулик… Она такая красивая! Старый дурак. Зачем пил? К черту стулья! Уже ничего не поделаешь.
Избавившись от икоты, Самоваров почувствовал себя посвежевшим и вполне приличным. Он вернулся в директорскую ложу, называл Насте актеров, смешно рассказывал про потолок в декорационном цехе и даже повел за кулисы. Оттуда они наблюдали выразительный профиль Мумозина. Владимир Константинович растопырил руки и закричал навзрыд: «Ве-ли-ко-лепные соорудя па-ла-ты!..»