— Не знаю я, — наконец заявил он. — Вроде нет. Не слишком ты видный. Я, правда, давно тебя знаю, и мне ты вполне миленьким кажешься. Но скажем прямо: красотой не поражаешь. Вот лет десять назад ты вроде бы получше был… Да и то… Не очень. Нет, вряд ли из-за красоты она тебя любит. Тогда почему? Ты не бизнесмен, вообще не денежный, и это ей, судя по всему, известно?
— Конечно, — сказал Самоваров. — Сам подумай: я ее год целый не видел, даже на улице не встречал, а она вдруг прилетает и… В старое время я бы заподозрил, что она институт кончает и не желает по распределению ехать — так сейчас же никуда не распределяют! И квартира у меня неважная, однокомнатная. Санузел совмещенный… Главное, девчонка не охальная, не из тех, кто из койки в койку прыгает…
— Слушай! — просиял вдруг Кульковский. — Может она беременная от кого, и на тебя повесить хочет? Знаешь, есть ведь такие: срок зашкалило — дурака надо искать…
— Что за глупости! — возмутился Самоваров, и бледное Настино личико укоризненно нарисовалось перед ним. Все-таки пошляк Кульковский!
— Не скажи, — не согласился Вовка. — Тихони-то как раз и залетают. Бывалые дело знают! Ты лучше присмотрись, может, рыбка с икрой? Сам ведь понимаешь: раз ловят тебя, значит, дело нечисто. Не мальчик, должен соображать. Присмотрись к ней! Титьки у них делаются такие, — Кульковский показал на себе, — живот еще… Жрут селедку, огурцы соленые… Да чего я тебя учу! Не маленький!
Самоваров с брезгливой гримасой отвернулся, но мысленно исследовал Настю. Нет, и грудь у нее маленькая и нежная, и живот обнадеживающе плоский… Правда, огурец соленый из рук Яцкевича приняла, но чего только трое из тараканьей квартирки не заставили принять самого Самоварова… Нет, врешь, Кульковский!
— Смотри, не влипни, — предостерегал тем временем Вовка. — Есть еще психологический прием: наболтай ей, что деток, мол, любишь, давно завести мечтаешь, да так, что сам бы родил, кабы мог. Тут она тебя и осчастливит: ваши мечты сбываются, мой Самоварчик. А ты ее — коленом под зад! Под зад!
— Прекрати! — не вынес Самоваров, вдруг представив, как он отвешивает пинки милой, изящной Насте. — Она совершенно не такая, как те халды, к каким ты привык!
— У всех у них устройство одинаковое, — мудро изрек Кульковский. — А ты раз влюблен, как цуцик — женись, и нечего тут оскорбленную невинность изображать. Разобиделся! Сидишь, губки узелком! Как будто я ее тебе подложил… Мнительный ты, как…
— Прикуси свой паршивый язык! — воскликнул вдруг Самоваров нетвердым, непривычным к воплям голосом. (Он разом вспомнил поползновения Юрочки и Альбины). Кульковский изумленно приподнялся в подушках.
— Ты меня идиотом каким-то ославил в этом паршивом городишке! Я и сыщик наемный, я из каталажек вызволяю, как Генри Резник! Я и взятки беру! Стоит якобы мне в Нетск звякнуть, как тут все в струнку вытянутся! Зачем ты все это придумал? Зачем разнес? — бушевал Самоваров. — Вот ходи теперь всюду и сам опровергай всю эту чушь! Я заставлю тебя отвечать за свои слова!
Кульковский понял, в чем дело, и облегченно возвратил голову в подушки.
— А, ты про это! Ну, чего кричишь? Это не я. Я был нем, как рыба. Я же к постели прикован! Тебе на меня наговорили.
В Вовкиных лазурных глазах светилась младенческая лживость. Самоваров махнул рукой, встал, но из дверей погрозил пальцем:
— Только пикни еще про меня — вот этой подушкой беленькой удушу!
— Ты не Отелло, а я не Таня Пермякова, — беззаботно оскалился Кульковский. — Вопи, душитель, поосторожней, не то повесят на тебя всех собак, какие сдохли в Ушуйске за последние шестнадцать лет. Таниного-то душителя так и не нашли. И не найдут!
— Ты почем знаешь? Карнаухова ведь задержали!
— Задержали. Но за насилие над следователем. В смысле, не изнасиловал он следователя, а чуть потряс. Этот и до смерти затрясет. Горячий юноша!
— Юноша? Ты про которого это Карнаухова?
— Про какого ж еще? Один у нас юноша, вечный Ромео — Геннадий Петрович.
— И Таню — он?
— Кто знает? Болтают все, что он — больно уж Дездемону свою бывшую поколачивал. Но это давно было. И улик нет. Нет отпечатков пальцев, плевков, следов кровавых ног. Ничего! Не нашли. Может, не особенно и искали. Следователь всех уверяет, что заезжий кто-то заехал, задушил и уехал. У нас в городе таких извергов нету!
— Как это ты, в своей постели лежа, все подробности знаешь? — удивился Самоваров.
— А город у нас небольшой, и я довольно давно тут живу, — самодовольно пояснил Вовка. — Мы все свои.
— Так вот, если и дальше тут жить хочешь, — сделал Самоваров строгое лицо, — обо мне больше ни слова. Даже правды не надо, не то чтобы врак. Смотри у меня!
Он показал кулак улыбке Кульковского и вышел на улицу. На душе его лежал теперь камень — еще безымянный, просто серый, просто тяжелый, но ясно было, что не все с ним, Самоваровым, ладно, и даже убитая Таня играет тут какую-то непонятную роль, и другие ушуйские странные лица тоже. Да нет же, дело в Насте! Он что, женат на ней? Или она в самом деле этого хочет? Не может быть. Это продукт шкодливого ума Кульковского. Лена не могла такого сказать — такая умная, такая проницательная во всем житейском. Но все, что Кульковский про него врет, не вполне вранье, а скорее дико вывороченная наизнанку правда, искаженная до полной неузнаваемости. Так неужто и про Настю правда, и он уже и влюблен, и женат? Спит же он с ней — да и влюблен отчасти… Как может тип, не поражающий красотой даже Кульковского, тип, которому катит-таки к сорока, не быть отчасти влюбленным в молодую и прелестную девочку, которая так странно и неожиданно далась ему в руки? А вдруг Вовка прав, и она от кого-то беременна? Некстати тут и вспомнились всяческие сластолюбивые бородатые физиономии, виданные им прежде вокруг Насти. Нет, вздор, сальные измышления Кульковского! Отчего бы ей и не влюбиться? Любовь зла. В конце концов, он далеко не так немолод, как Геннаша, а влюбилась же в того молодая Таня! Или не влюбилась? Просто хотела ролей? Верховодить хотела в этой дурацкой труппе? Водить на веревочке самого высокочтимого жеребца, как считает Альбина? Любила, видно, водить на веревочке, даже бедного Юрочку не брезговала с ума сводить, даже Кыштымова дразнила. Вот и доигралась, как говорит Мариночка, которая так ее ненавидела. А почему ненавидела? Потому что сама хотела бы всех водить на веревочке. А не выходило. Где замешлись женщины — ничего не понять…
Рассуждая так, Самоваров добрел по свежему душистому снежку до пузатоколонного здания театра. Смеркалось, сумерки щекотали душу, хотелось себя жалеть и получать подарки судьбы. Последнее в некотором роде осуществилось: неподалеку от театрального подъезда его тронул за рукав какой-то молодой человек. В полупотемках бесстрастно улыбнулось красивое, будто напудренное лицо.
— Господин Самоваров?
— Господин Самоваров.
Молодой человек протянул Самоварову визитную карточку. В свете слабенького, как болотный сполох, фонаря засияло золото, аккуратное и густое (такое бывает на дорогом фарфоре):
КУЧУМОВ
Андрей Андреевич
Предприниматель
Так значилось на карточке. Маленькие буковки, какой-то гербик — его нельзя было разобрать в потемках. С обратной стороны та же надпись, только по-английски. Поперек и наискосок этой красоты шло неловким мужским почерком: «Жду. Очень важно», а ниже — большая, кудрявая, неразборчивая подпись, похожая на спиральный провод, которым поиграл нервный мальчик.
Самоваров снова глянул на непроницаемого красавца-слугу (пудреность щек и шея гладиатора — кто он? лакей? телохранитель? порученец?) и медленно кивнул. «А почему бы не посмотреть в глаза тому, кто меня чуть не отравил? — решил Самоваров. — Любопытно. Никогда не видел водочных королей».
Слуга чуть отступил. Ого, какая огромная прислана за Самоваровым иномарка — неразличимого впотьмах цвета и неизвестной Самоварову модели — он не был силен в подобных вещах. Он понял только, что очень красивая машина, плавных линий, совершенная по форме, как обсосанная карамель. На крыше поблескивал тонкий слой бриллиантовой пороши. Ждал его красавец, раз даже снежком присыпало. «И повезут меня на роскошную виллу с золотыми унитазами, привяжут там к батарее, а в трубы дадут кипяток. Знаем, кина смотрим!» — весело подумал Самоваров и опустился в объятия автомобильного кресла.