— Да, да, да! — оживился Самоваров. — Мне как раз такая дрянь попадалась.
— Вот видишь! А где покупал?
— Соседи по квартире угощали. Я узнаю, где они берут.
— Узнай! Мои ребята разберутся. Война! Навоз мне в Пайду, в речку, откуда воду берем, по ночам спускают Народец больше теперь продажный, на все готов. Дело на меня «зеленые» открыли — иск от имени мхов и лишайников. Э-э-эх!
Андрей Андреевич снова вздохнул, опять налил и аккуратно сглотнул кучумовки. Пил он благородно, это Самоваров уже отметил, а мог бы, судя по комплекции, стаканами глушить.
— И вот особо суетиться насчет Генки мне сейчас не с руки. Конечно, есть у меня своя служба безопасности, и неплохая. Но ребята по нашим, по коммерческим делам специализируются. А тут театр! Это же дурдом — извини, если обидел. Нормальному человеку не подступиться. Да ты не волнуйся, ничего особенного мне не надо.
— Я не волнуюсь, просто не понимаю пока, чем могу быть полезен, — уточнил Самоваров.
— Дело нехитрое. Конечно, если до суда дойдет, дам адвоката хорошего — я уж и предлагал сегодня Генке. Но пока не надо. Главное вот что: не Генка это сделал. А кто? Театральные это делишки. Вечно у них страсти-мордасти. Ты сейчас там идишь, а изнутри видней — народ театральный болтливый. Может, кто что знает, кто видел чего, слышал. Мы-то не знаем даже, к кому подступиться. Следователю ни один ни фига не скажет, а своему человеку… Помышкуй! А я хорошо заплачу. Не в рублях, конечно.
Опять! У Самоварова от изумления грибок булыжником застрял в горле.
— Только намек дай, в чем там дело, и — главное, кто. Потом уж мы сами раскатаем, — гудел Кучумов. Он еще ниже пригнул шею и заговорил на полном, не терпящем возражений серьезе:
— На театр я плевал, Генку жалко! Да и мой интерес тут есть. Болтают, что у меня было что-то с ней, с Таней. Развозят теперь, что это я ее грохнул. У журналистов мозги тараканьи, чего только не наврут, если им заплатят. А сейчас желающих меня в дерьме утопить полно. И вот пожалуйста: пишут, что Таню по моему приказу убрали. Как Мерилин Монро. Вроде знала она много про мои якобы махинации да про дома на Лазурном берегу. Шантажировала она, видишь ли, меня. Вот я и велел ее загасить. Уже в двух газетенках это читал! Так и называется — «Ушуйская Мерилин Монро». И фото ее. И мое рядом! Сволочи!
Самоваров сочувственно вздохнул:
— Четвертая власть!.. Или пятая? Как-то так они себя называют.
— Давить их надо, — выдохнул Кучумов после очередной стопочки. — Вот ты и помышкуй. Не Генка это. И не я. Вот это точно известно. А кто? Найди его.
Самоваров тупо смотрел на вазочку с икрой. Ему вдруг невыносимо захотелось спать. Скверные впечатления последних дней и бессонные ночи с Настей вконец истомили его. Теперь, набив живот, в полутьме, под звуки музыки, которая не смолкала ни на минуту и поддавала глухими ударами откуда-то снизу, из зала, в пятки, он поплыл в нежную пустоту сна. Чтобы совсем в ней не утонуть, он откидывал назад голову и до предела округлял глаза в потолок. Это ненадолго помогало, и он включался в беседу. Вот и теперь он заметил довольно внятно:
— Что-то такое раскопали, раз статьи пишут. Только переврали, истолковали неверно…
— Да не было ничего! — проскрежетал Кучумов. — Вот деньги, доллары, что у нее нашли, — те точно мои. Приходила ко мне три дня назад: «Дядя Андрей, уезжать хочу, дайте на билет!» Я на радостях и отвалил ей эти три тысячи. Не деньги ведь! Больше бы дал — не взяла. И как обрадовался я, что она наконец куда-нибудь уберется отсюда! На Генку ведь смотреть невозможно. Уж молчу про Глебку. Он ведь каждый день тут у меня. Я приглядываю, чтоб все прилично было. Врач-нарколог здесь у меня дежурит — народ гуляет все уважаемый, если что… Укольчик, промывание… Домой — в лучшем виде. Так Сергей Иванович все Глебку лечиться уговаривает, а тот кричит: «Не хочу лечиться от жизни!» Да он что, он молодой, он отойдет. А Генка?
Андрей Андреевич горестно вскинул маленькие глазки.
— Да, не повезло Генке с Татьяной, — вздохнул он философски. — И Альбину жалко. Хорошая баба Альбина. Нет, я Генку не осуждаю, сам женат третьим браком на молоденькой. Но я-то свою в руках держу. Тряпки всякие, побрякушки — сколько угодно. Зато попробовала бы она у меня номера выкручивать!..
— Какие же такие номера Таня выкручивала? — полюбопытствовал Самоваров.
— Это и не рассказать нормальному человеку. Черт ее знает, — попытался ответить Андрей Андреевич. — Странная она была какая-то… Генке трудно пришлось. Он хотел, чтоб она вроде Альбины была, только свеженькая. Чтоб любила, чтоб щей тарелку налила, чтоб следила, как там у него пиджак, не в каше ли. Не знаешь чего по молодости — учись! Так нет, она все в театре торчит, домой не спешит, а мужичье вокруг нее так и вьется… Он, конечно, ее поколачивал. И Альбину бил (зря, я считаю, таких баб поискать!) — но Альбина понимала, Альбина и сама, бывало, так ему сковородником залепит, что он неделю косой ходит. Помирятся, и любовь слаще ему, косому. Татьяна — не то… Татьяна сразу за дверь — кричать, жаловаться. Все по знакомым бегала, по актерам, ночевала даже у них. Ухожу, Геннаше говорит, к такому-то от тебя… Ну, кто такое выдержит?
Кучумов задумался. Его посетили воспоминания:
— Последний раз, как она от Генки уходила, насовсем уже, ко мне прибежала. «Дядя Андрей, не могу больше с этим садистом жить», — говорит. «А зачем раньше жила?» «Любила. А теперь не люблю». «Какая еще такая любовь? — говорю. — Он тебе в отцы годится. Известно, чего вам, малявкам, от нас надо. Прилепилась, пристроилась, ну и живи». А она: «Ах, дядя Андрей, жить надо для любви. И я сто раз любить хочу — это значит сто раз жизнь прожить. Разлюблю — умираю. И снова жить начинаю, когда полюблю». Вот откуда битье Генкино! Понятно? Она, конечно, интересная была, Таня… Придумать такое! И собой симпатичная… Не поймешь, чем приманивает — и покрасивее есть, и побойчее даже, а все-таки она больше нравится. Я ведь тогда, когда она прибежала про любовь рассказывать, вполне мог с ней сойтись. Она, вроде, и готова была, руку только протяни. Но разве я подложу Генке такую свинью! Да и связываться лень стало — хлопот потом с ней не оберешься. А мне голову надо крепкую на плечах иметь.
И голова, и шея Кучумова, донельзя крепкие, поникли совсем.
— И вот теперь сволочи эти газетные пишут, что я ее на Лазурный берег возил, про махинации свои рассказывал. Да нужны ей махинации! А теперь и вовсе не нужно ничего… Почему Генка молчит, как баран? Что-то не так тут. Что? Ведь не он же это! Кто? Найди, а?
— Андрей Андреевич, — пробормотал вконец осоловевший Самоваров, — вы поймите: то, что вы слышали про меня, было стечение обстоятельств. Я не сыщик. Я наблюдатель.
— Вот! Вот! И наблюдай, наблюдай, — обрадовался Андрей Андреевич. — Может, это как раз то, что нужно.
Глава 12
Самоваров ступал осторожно. На ощупь. Он хватался за шершавые стены и шаг за шагом пробирался к комнате, расписанной ромашками и васильками. Его мучили совесть, сытость и неизвестность. Где сейчас Настя? Может, уехала? Ведь он бессовестно бросил ее еще днем, в театре. Он болтался Бог знает где до ночи. Она, перебивавшаяся бутербродами, чаем и макаронами, свернулась теперь где-то голодным котенком, а он набил себе брюхо икрой, лосятиной, даже каким-то ананасным мороженым и до сих пор чувствует все эти яства, неподвижно стоящие в нем на уровне горла и ноздрей. Его, как дорогую шлюху, привезли сюда на той самой неопознанной длиннющей иномарке; он полулежал в машине, ощущая в себе съеденное и лениво провожал глазами немногие тусклые огни ночного Ушуйска. Она, конечно, на него обиделась, уехала назад в Нетск — навсегда, навсегда, навсегда…
— Это ты? — донесся ее голос со стороны раскладушек, когда Самоваров наконец вполз в комнату и начал воровато расстегивать куртку.
— Я, — растроганно (она здесь!) отозвался он. — Спи, спи…
— Включи свет. Я соскучилась.
Он послушно отыскал выключатель, и они оба зажмурились. Ожили и запестрели Юрочкины цветы.