— Боюсь, ничего конкретного он не знает, — предупредил Самоваров и тусклым голосом кратко пересказал похождения Лео в роковую ночь.
— Вот досада! Так это был он! — крикнул раздосадованный Мошкин и привычно подпрыгнул на скамейке, отчего она со скрипом сдвинулась с места и выехала из-за аптечного киоска, за которым пряталась. В это время в вестибюле было много как больных в халатах и спортивных штанах, так и навещавших их родственников в шубах и шапках. При скрипе и появлении из-за киоска скамейки больные и посетители разом обернулись и судорожно прижали к груди кульки с передачами. Однако Мошкин ничуть не смутился, энергично вдвинул скамейку на прежнее место и продолжил сокрушаться:
— Так вот кто это был, черт его возьми! Ведь соседи этажом ниже слышали, как поздно ночью кто-то долго к Пермяковой звонил, а она так и не открыла. По их показаниям и время смерти уточняли — не позднее ноля часов пятидесяти минут. Раз она не открывала, стало быть, мертвая лежала. Ай-яй-яй! Вот жалко, если самоубийца наш не врет. А не врет, похоже. Около десяти у собственного дома его видели — домой он возвращался. Пацан во дворе торчал. Во всяком дворе в любое время дня и ночи торчит какой-нибудь поганый пацан и все видит. Этот видел, что артист домой явился. Эх, вот если бы артист еще разок в Старый город съездил — съездил и задушил! Возможно? Почему нет! А еще потом третий разок подъехал, под дверью потрезвонить.
— Разве он сразу, в первый приезд, около десяти, не мог ее задушить? Чего ему туда-сюда сто раз кататься? — недоумевал Самоваров.
— Сразу не мог. Актриса Пермякова в начале одиннадцатого была у соседей и цветок в горшке им принесла. Ванька мокрый называется, бордовенький такой. Просила обильно поливать каждый день, а она, мол, отлучится на некоторое время. Совпадение! Смешно ведь?
Мошкин радостно оскалился, а Самоваров пожал плечами:
— Ничего смешного не вижу.
— Так Ванька-то мокрый! И дело мокрое! С юмором у вас туго… Ладно. Итак, самоубийца Кыштымов должен был три раза побывать у Пермяковой в тот вечер…
— Ерунда какая! Два раза он там был!
— Сам вижу, что ерунда, но версию отработаем. Кондукторшу последнего автобуса найдем. Автобус этот смену возит с химзавода. Народу немного, работяги всегда одни и те же, кондукторше известные. Должна она была запомнить несимпатичное рыло нашего артиста. Есть недоброе предчувствие, что артист не врет.
— Почему вам так хочется видеть душителем этого беднягу? — спросил Самоваров.
— А записка «Прости, Таня»? Так бы все хорошо сложилось, одно к одному! И все бы довольны… Нет, этот романтический герой в час ночи поехал под дверью дурить, да еще нам возлюбленного неизвестного подсунул. Опять придется Карнаухова трясти, а этот припадочный сразу с кулаками полезет и орать начнет, что Таню свою любил и себя бы скорее задушил, чем ее.
— Может, и правда? Он ее любил.
— Любил. И бил, как сидорову козу. Я тут заодно в больнице и справочки про эту любовь взял. Вот, полюбуйтесь: «обширная гематома»… вот еще — «контузия левого глаза». А «множественные кровоподтеки и ссадины» — не желаете? Садюга. Вот какая у него любовь!
— Лучше скажите, кто такой Шухлядкин? — поинтересовался Самоваров.
— А! Обнаружили! Это сокровище, впрочем, на видном месте лежало. Адресок хотите?
Мошкин достал нетолстую записную книжку и похвастал, что у него имеется пронумерованный список Таниных любовников, а также охотников до нее. Владислав Шухлядкин значился под четырнадцатым, предпоследним, номером.
— Будете записывать? — Мошкин продиктовал адрес. — Может, в приватной беседе из него и выжмете что — алиби-то отсутствует. Хотя, по-моему, жидковат паренек, да и мотива особого нет… Однако, если он тот самый единственный, тогда пожалуй!.. Сходите к нему и мне звякните, а я Карнауховым займусь, помучаюсь.
— Я так и не понял, Шухлядкин — это кто?
— Пермяковой последняя страсть. Альфонс. Много ее моложе.
Самоваров изумился:
— Как много моложе? Она ведь сама молодая!
— Ей двадцать седьмой годок шел, а нашему красавчику уже после отставки двадцать стукнуло. К тому времени он успел овладеть профессией — содержанки? содержанца? Это для него она у Кучумова деньги брала. Детке на красивую жизнь.
— Невероятно!
— Невероятно, что некоторые любят красивую жизнь?
— Да нет, просто она мне другой представлялась.
— Ну вот еще! — загоготал Мошкин. — Не разочаровывайте меня! А я вас еще в консультанты по красавицам звал. Нет, эта женщина умела любить. По-всякому. И такая любовь — с альфонсом, за деньги — была ей по зубам… Мальчик деньги брал, очень брал — а три тыщи никому не ведомых долларов в сумочке остались. Птенец этот умом не блещет — и не позарился? Или умнее он, чем кажется? Сходите к нему сами, не пожалеете. Таких надо знать в лицо. У вас ведь тоже жена красавица.
Самоварову не понравился намек, он встал, хлопнув сиденьем, и стал прощаться.
— Позванивайте чаще, — как ни в чем не бывало блеснул глазами и зубами Мошкин. — И Андрею Андреевичу потолковее разъясните, какие люди есть — не нам, периферийникам, чета. Жалко, хороший ведь мужик…
— Почему вы вчера на похороны не пришли? — накинулся на Самоварова Юрочка Уксусов.
— Занят был, — неохотно отозвался Самоваров. Он варил на кухне себе и Насте высокополезную утреннюю овсянку и мучительно решался оборвать свою карьеру неудачливого специалиста по стульям. Жалко было оставлять Настю, но и торчать без толку в чужом городе тоже не годилось. А Мумозин безмолвствовал, сделался неуловим, и все в Ушуйском театре забыли о венецианском мавре.
— Я вас не понимаю! Как вы могли! — сказал Юрочка и бросил гневный взгляд на кастрюльку с овсяной кашей (кастрюльку эту, местную, Самоваров с Настей отчищали весь прошлый вечер). — Ведь я отлично знаю, как важно побывать на похоронах и приглядеться, кто там ведет себя подозрительно и неадекватно. Я читал…
— Ну и кто же был неадекватен? Раз знаете, что надо приглядеться, то, конечно, сами пригляделись? Или нет? Плакали!
Юрочка насупился и уселся на тот журнальный столик с подогнутой ногой, что некогда вносился в комнату к Самоварову и уставлялся яствами и напитками. На кухне, оказывается, он служил стулом.
— Конечно, я посмотрел, — угрюмо признался Юрочка. — Как увидел, что вас нет, так сразу понял: мне смотреть придется. Не до слез было, только и делал, что головой вертел по сторонам.
— И как? Не томите меня длинными предисловиями, — подыграл ему Самоваров.
— Сами бы пришли со своим проницательным взглядом, так, может, и был бы толк. У меня ведь опыта никакого… Если б еще вы мне объяснили, как смотреть и что подмечать. А так — ну, никто подозрительно себя не вел! Каменные морды! Им это легко: все-таки актеры, театральные деятели. На сцене перевоплощаться лень, а здесь ради сокрытия могли и поднатужиться, сыграть неплохо. Из подозрительного… один Урванцев разве. Как свинья напился!.. Так он часто напивается, на халяву особенно. А здесь халява! Подозреваемые зато очень приличные были: и Геннаша, и Глебка. Альбина даже шляпку черную напялила. Да, еще Мумозины присутствовали в шубах своих! Сам речь говорил, минут сорок, про реализм с психологизмом, как покойная традиции продолжала. Все зазябли, слушая. Им чего в шубах сделается — на Марс посылать можно. А народ весь посинел. Альбина в шляпке в черной насморк схватила. А Мариночка Андреева выпендрилась: наоборот, вся в белом явилась. Вечно чудит… Шухлядкина подлеца тоже не было. Скажите, это подозрительно?
— Несомненно, — подтвердил Самоваров.
— Я тоже так решил, — обрадовался Юрочка. — Все больше его подозреваю. Он абсолютный подлец. Он ее посмешищем сделал.
— Как будто Геннаша ваш не сделал!
— Это не то! Геннаша ее как муж бил. Это подло, низко, но часто в супружестве бывает. А сопляк этот жил за ее счет!
— Говорят, они расстались.
— Она его выгнала! Ну и что? Он от этого подлецом быть перестал?