— Позвольте? — Карнаухов отодвинул стул и сел, глядя перед собой. Тут только вспомнил он про ком за щекой, глотнул как было, не жуя, и задал Самоварову странный вопрос:
— Вы ведь не случайно тут, а?
— Совершенно случайно. Мы зашли поужинать, — сухо ответил Самоваров.
— Да бросьте! Вас Андрюха нанял, и вы теперь ходите за мной. Чего вы добиваетесь? Нарветесь ведь!
Самоваров пожал плечами:
— Я не знаю, о чем это вы. Следить за вами? Зачем?
— Не отпирайтесь. Андрюха выгородить меня хочет, вот и мудрит. Это лишнее. Своими делами пусть лучше займется. Мне ничего не нужно. Мне ничего не грозит. У меня все нормально.
— Допустим. Зачем тогда скрывать, где вы были той ночью?
— А! Вот! — взревел Карнаухов. — Чего же говорите, что не следили? Нанял! Нанял Андрюха! Но лучше катитесь подобру-поздорову. Пока целы.
Геннаша навалился на стол и тяжко глядел на Самоварова больными тусклыми глазами. По его блестящему лбу перебегали красные и зеленые отсветы огней. Что-то напряглось и забилось в нем: сидел он неподвижно, а фужеры на столике дрожали и звякали друг о друга. Самоваров передвинул их, чтоб не действовали на нервы и спокойно сказал:
— Уймитесь, Геннадий Петрович! Не надо сцен. И не вздумайте хватать меня за грудки. Со стороны это очень глупо смотрится. Если б вы видели себя со стороны (а вы актер, вам это должно быть важно!). Поверьте, картина не из лучших. Поэтому не надо портить нам ужин. Я совсем не ожидал вас тут встретить, а уж следить за вами!.. Так что давайте вернемся к исходной позиции — мы здесь, а вы — во-о-он там, за тем столиком, где у вас котлета стынет. И забудем — ничего не было.
Геннадий Петрович глядел все так же свирепо и, похоже, не слышал ничего из речей Самоварова. Он боролся с желанием схватить кого-то, что-то сломать, что-то сделать шумное и окончательное, но не находил повода. При этом он был совершенно трезв, а на столике у него стояла лишь бутылка с минеральной водой. Самоваров пригляделся, и на этикетке померещилась ему все та же хищная ханская физиономия. Так и есть, минеральная вода «Кучум». Могучая фирма!
Прошла минута, но Геннаша так и не тронулся с места. Самоварову это надоело, и он прервал затянувшуюся паузу:
— Геннадий Петрович, мы с женой, конечно, благодарим вас за приятное общество…
— С женой? — вдруг быстро и с интересом спросил Карнаухов. — Это что, твоя жена?
— Отчего же «твоя»? — поморщился Самоваров. — Мы с вами в Прокопьевске в чику не играли. Извольте на «вы»!
— И ты тоже на молоденькой женился? — как ни в чем ни бывало продолжал Геннадий Петрович и с саркастической улыбкой воззрился на Настю. Та попыталась отпрянуть в темноту и исчезнуть за плечом Самоварова, но Геннадий Петрович накренился набок и за плечом достал ее и улыбкой, и злобным торжествующим взглядом. — Женился на молоденькой? И как? Говорит, конечно, что любит?
— Вы опять, Геннадий Петрович, — попытался урезонить его Самоваров, прикрывая плечом Настю. — Ну, зачем вам это все?
— И ты! — скрежетал Карнаухов. — А старую куда дел?
— Что старое? — не понял Самоваров.
— Жену старую, грымзу свою. Бросил, да? Получил по башке сковородником, но таки бросил? К молоденькой побежал?
— Я не был женат, на грымзах тем более, и сковородником меня не били. Не валите с больной головы на здоровую. Пора кончать этот нелепый разговор, — сказал Самоваров и с досадой отвернулся к сцене, где подпрыгивали не очень в лад четверо молодых людей в меховых шортах. Должно быть, именно к этой группе планировал присоединиться прекрасный Владислав. Геннадий Петрович продолжал всматриваться в Настю, а она из-за плеча Самоварова испуганно, одним глазом, тоже разглядывала большого и страшного человека, который тяжело навалился на стол и заставлял дребезжать посуду биением своей тоски.
— Так она первая у тебя, да? — спросил Геннадий Петрович и облился ядовитой зеленью, ударившей в этот миг со сцены. — Стало быть, ты не знаешь: она нескоро еще станет грымзой, чтобы бегать за тобой и цепляться всеми когтями, лишь бы ты с ней был. Это тебе побегать за ней придется. За ней — по лестницам, по снегу, по знакомым — а она будет кричать тебе: «Пошел вон, старый! Примитивный! Лысый! Тупой!» А ты…
— Чего это вы тут за всех говорите? — вдруг тоненьким голосом воскликнула Настя и вынырнула из-за спасительного плеча. — Если вам не повезло, если вас не любили, обижали, нельзя всех дрянными считать! Это вам, вам сделали плохо! И очень жаль! Но другие — это другие! И у них все по-другому!
Карнаухов опешил.
— Ого! Какая девчонка! — крякнул он. — Она у тебя что, декабристка? Мне, говорит, не повезло. А тебе повезло, значит? Да? Ну, поглядим, поглядим! Может, уже через месяц от нее взвоешь. Я ведь сейчас вою. Горе мыкаю, как написано у Островского. Размыкаю — может, ничего дела пойдут. Все забуду. Я про ту ночь не говорю, потому что забыть хочу, понял? Если расскажешь — это насовсем: что на самом деле было забудешь, а что говорил, запомнишь. Слова, слова, слова!.. Будут вечно в мозгах торчать. Замечал такой эффект? Нет? А у меня память профессиональная, полный чердак текстов. — Он звонко хлопнул большой ладонью по своему блестящему лбу. — «Колом ее оттудова не вышибешь» — тоже цитата, только откуда? Меньше бы помнить! Склероз бы скорей, что ли?
— А по-моему, легче все рассказать и разом от всего избавиться, — не согласился Самоваров.
— Не скажи! От чего мне избавляться? Я ни в чем не виноват. Это не я! Ее, стервозу, задушить бы надо давно — и задушил бы, если б мог. Но я не мог! Маялся. Да еще жалел великую актрису. Она ведь собиралась стать великой актрисой — Шехтман этим все уши ей прожужжал, а потом чучело это психологическое, Мумозин. Она, конечно, очень способная была, не поспоришь. Но бывают ли великие актрисы такими стервозами?
Его лицо было теперь все в малиновом электричестве, и глаза кровью посверкивали, как у Дракулы. Но гримаса была жалкая.
— Ты скажи Андрюхе: пусть уймется, — сказал он. — Разве не ясно, что это лишнее? Уезжай в свой Нетск, не твое это дело. Я понимаю, тебе деньги нужны, жена молодая, да еще куколка — да не вскакивай ты! вот смешная девчонка! бешеная! — отмахнулся он от возмущенной Насти. — Я же не сказал ничего! Куколка и есть — разве обидно? Смазливая ведь на мордашку. Да твой сам ведь не захочет, чтоб ты в лохмотьях ходила!
Он опять наклонился к Самоварову:
— Не лезь, брат, в это дело, строгай свои стулья. Мальчик кучерявый, следователь, подрыгается и тоже успокоится. Все уляжется. Пройдет и это. А ты не старайся, не мелькай, уезжай лучше.
— Я не мелькаю и к вам не лезу, — возразил Самоваров. — Но что делать и куда ехать, я буду решать сам.
— Тогда не обижайся, если получишь в рыло. От меня и очень скоро. Потому что мне некогда. На мне репертуар. Я ведь и сам скоро уеду. Нет, не сбегу, не бойся — я ни в чем не виноват. Мне Глебку лечить надо. Есть в Николаеве, говорят, такой доктор, что наверняка лечит, насовсем. Вот посмотрите вы все тогда, какой Глебка на самом деле!
— А я и так знаю, что он очень талантлив, — не мог не сказать Самоваров. — Все тут у вас говорят, что это только водка, но вы не верьте! Я, конечно, по театру не специалист, зато алкоголиков видел тьму. Алкаши и есть алкаши. Никаких талантов это не придает. А здесь… конечно, в актерском мастерстве я не разбираюсь… но все же видно — не знаю, как это сказать? — видно что-то особенное. Мороз по коже!
— Правда? Правда? — рявкнул счастливо Геннадий Петрович и через стол, через тарелки обхватил Самоварова своими ручищами. — Ты тоже так думаешь?
— Я не специалист, — повторил Самоваров. — Но видно невооруженным глазом.
Геннадий Петрович отпустил Самоварова, откинулся на спинку стула. Его могучая шея так и ходила спазмами.