— Я хуже. И пусть.
— Да брось ты кукситься! Это позор просто — так беситься из-за баб. Все они зверушки. И у всех у них одинаковая…
Тут Самоваров услышал глухой удар. Так и есть, наследственные ухватки! Это Глеб Карнаухов схватил красивого Лешку Андреева и изо всех сил стучал им о пожарный щит. С грохотом обрушилась красная лопата, а красное ведро беспокойно качалось из стороны в сторону. Но если Геннаша (во всяком случае, на памяти Самоварова) тряс свои жертвы понарошку, для острастки, то Глеб всерьез терзал Лешку. Красивая Лешкина голова со странным звонким стуком билась о красный щит. Лешка еще и потому был абсолютно беззащитен, что не успел выпутать руки из карманов.
Самоваров бросился к дерущимся и оторвал Глеба от Лешки. Глеб обернулся и замахнулся было кулаком, но Самоваров перехватил удар и заломил Глебову руку за спину. На шум уже сбегались ушуйцы-реалисты, костюмированные английскими аристократами. Первой подоспела Мариночка и с размаху стукнула Самоварова по голове корзиной с розами.
— Вот дура! — хмыкнул ее прекрасный супруг и сам получил точно такой же удар. При этом из корзины вывалился последний, недужный таракан и тихо, устало, не обращая внимания на шум и крики, побрел под плинтус.
— Боже! Что он сделал с тобой! — крикнула подбежавшая сзади Альбина. Она попыталась отнять Глеба и сильным бедром отпихивала от него Самоварова.
— Господа! Господа! Это неуважение к зрителю! Дан второй звонок! Геннадий Петрович уже на сцене, в гамаке! И ваше место на сцене, госпожа Андреева!.. А, господин Самоваров, и вы тут! Может быть, ответите наконец на мой вопрос о матрасе и раскладушке? Мы, видите ли, не можем больше слепо доверять недостаточно зарекомендовавшим себя лицам! — поддал жару и Мумозин.
Самоваров в упор смотрел на злое, взмокшее под гримом лицо Глеба. Он никогда не видел его так близко. Глеб не походил ни на мать, ни на отца, но такой же был мускулистый и крупный, той же нездешней буйной породы.
Меж Глебом и Самоваровым, кроме Альбины, пыталась втиснуться и совершенно обезумевшая Мариночка.
— Он подкупленный, он подкупленный! — вопила она уже совершенную ерунду и пыталась расцарапать щеку Самоварова. Мумозин попробовал ее урезонить:
— Госпожа Андреева! Ваше место в гамаке, на сцене!
— Пошел вон! — взвизгнула Мариночка, ткнула острым локтем в его картонно-орденоносную грудь и снова накинулась на Самоварова. — Не слушайте его! Купленный, купленный! Глеб, я знаю! Он ведь подъехать хочет, разнюхать все! Но я не дам! Я на своем стоять буду. Только помни, Глеб! Ничего с тобой не случится, пока я на своем стою!
Глеб рванулся к Мариночке:
— Чего орешь: «купленный»? Чего я должен помнить? Может, и ты меня купила? Думаешь, на крючок поймала? Не выйдет! Никто, больше никто! И никогда! Я сам по себе! И не прошу меня выручать, потому что не задаром! Нет, не надо! Мне все равно. Может, я как раз и хочу, чтобы все знали…
Мариночка, спасая его, перекрыла последние слова совсем уж нечеловеческим визгом. Самоваров устал держать Глеба и шепнул ему на ухо:
— Не дергайся так! Слышал третий звонок? Надо кончать эту массовую сцену. Успокойся, не кричи, не надо скандала. Чего теперь кричать? Я все знаю и так. Попробуй по-людски…
«Вот уже и словечки Лены Кульковской полезли, — удивился себе Самоваров. — Ну, все, теперь успокоится герой. Только по-людски ли?» Глеб действительно на минуту замер, и взгляд его немигающих глаз остановился. По восковому от грима лбу со взмокших волос сползала капля пота. «Как в Голливуде!» — только и успел подумать Самоваров, потому что Глеб вырвался, разбросал в стороны английских лордов и побежал по коридору, крича:
— Ленька! Где Кыштымов? Ведь здесь же терся где-то! Ленька, надевай фрак! Я сегодня не играю! Заболел! Острый живот! Идите все к черту!
Самоваров не поспевал за ним, да и хитросплетения закулисных коридоров знал не так хорошо. Он только успел одеться и бросился к служебному входу.
— Карнаухов Глеб не выходил? — спросил он на ходу.
— Выскочил недавно, накрашенный весь. Прямо со сцены, что ли? Без шапки! Как угорелый бежал. Вроде, еще десяти нету; он в десять часов всегда несется, уже умытый. В десять его не удержишь! Чего сегодня так рано рванул? До десяти еще, как до Луны…
Самоваров не дослушал разглагольствований вахтера Бердникова и вышел на улицу. Что делать теперь? И зачем что-то делать? Разве он купленный, нанятый, как вопила только что Мариночка?
Сумерки серели, тускло поблескивал гололед. Гололед все и решил. Если бы Глеб исчез, сбежал, растворился, Самоваров, наверное, оставил бы все, как есть. Мариночка все равно, как обещала, будет стоять на своем. Ее можно уличить во лжи, но кто будет этим заниматься? Мошкин, похоже, не особенно-то и хочет найти и покарать убийцу. И все же куда девать уверенность, что вот он, убийца Тани Пермяковой, промчался только что мимо веселых театральных колонн?
Гололед все решил. Если бы не гололед, Глеб давно был бы уже далеко, и Самоварову ничего не оставалось бы, как брести ночевать на вокзал. Но сейчас он увидел Глеба — крошечную фигурку, карабкающуюся на огромную, пестро-черную от деревянных особнячков ушуйскую гору. Не так далеко ушел, вон он, как на ладони. Ушуйские улицы не блещут освещением, зато малолюдны. С театрального крылечка далеко видно, полгорода. И фигурка эта спешащая видна. Куда он? Самоваров уже представлял себе расположение ушуйских улиц и понял, что спешит Глеб не домой и не к вокзалу спасаться бегством. Куда же еще, как не к Кучуму! Все равно, к дяде ли Андрею, к спасительной ли отраве — но туда…
Самоваров на обочине, за краем натоптанной ледяной дорожки нашел-таки полоску снега, похожего видом и шорохом на грязный мокрый сахар. По этой сахарной полоске можно было одолеть подъем, не рискуя расшибиться на льду. Самоваров со своим протезом не смог бы взбежать на скользкую гору с такой ненормальной легкостью, с какой бежал Глеб. Наверное, и сам Глеб так не смог бы при других обстоятельствах, но сейчас бешеная бессознательная сила толкала его в спину — слишком хотелось выпрыгнуть из своей шкуры, из этого вечера, из этого мира, где все так плохо устроено. Только движение давало спасение и иллюзию, что он что-то делает со всем этим, что-то меняет по своей воле, и Глеб продвигался огромными прыгающими шагами, нисколько не боясь упасть. И не падал!
В «Кучуме» Самоваров подошел к первому попавшемуся молодому человеку из челяди (их лица все казались знакомыми, а кто из них какого был ранга, он не вникал):
— Мне нужен Глеб Карнаухов. Он ведь у вас?
Молодой человек пожал плечами и повел Самоварова в красные грохочущие потемки. Только бы Глеб был здесь! Иначе что делать Самоварову с тем, что знает он один? Кое-кто, возможно, догадывается (Геннаша? Лена? Мариночка?), зато Самоваров точно знает: это Глеб убил Таню. Самоваров дал убийце понять, что знает, кто убийца. И убийца, которому так невтерпеж было таскать в себе свою тайну, что он криком готов был кричать (и закричал!) о ней, вдруг испугался. Самоваров этого и хотел — окончательно хотел убедиться, что нет никакой ошибки. Сам вспугнул — самому теперь и делать что-то надо. Глеб мертвой хваткой вцепился в жизнь. Он опасен. Он и раньше был опасен, давно опасен — раненый зверь с привычно гниющей раной. Он и привык, кажется, к ране, но только тронь, только неловко двинуться заставь — боль зальет ему глаза, и пойдет он крушить не глядя. Теперь же, наново израненый и закапканенный, он все может. Примется еще с перепугу свидетелей убирать, Мариночку ту же. Все сейчас детективов начитались, знают, что надо делать… Самоваров поежился, когда вспомнил, как стучал неживо и громко Лешкин череп по пожарному щиту. Кто раз убил, тому больше не страшно. Больной, безжалостный зверь.
Кучумовский молодой человек вел Самоварова в тот самый угол, где вчера сидел с котлеткой Геннаша, злой и несчастный, а цветные огни заливали его попеременно то зеленым, то малиновым светом. И Глеб был здесь. Семейное местечко, что ли? Самоваров остановил официанта за рукав. Тот понимающе исчез. До Глебова столика было шагов десять. Глеб Самоварова заметил, даже качнулся было к выходу, в сторону, но все-таки усидел, застыл неподвижно и ждал. «Вот, нашел я его, вычислил, как и хотел, — подумал Самоваров. — По следу за ним шел, по снегу, след в след, как Мухтар какой-нибудь; высматривал его спину впереди, старался угадать его желания и порывы, — и угадал! Я самое главное про него знаю. Но я ведь даже с ним не знаком! Еще вчера мне от него ничего не было нужно. А сегодня, как железный капитан Стас выражается, он — мой клиент…»