Самоваров медленно пошел к столику. Главное — осторожность: помнить, что зверь больной, что отрава в нем бродит и хмель, а за ними ничего не видно. Неужели он таким и «Последнюю жертву» тогда играл — метался по сцене, фосфоресцировал воспаленными зрачками и поразил даже равнодушного к театру Самоварова? А на другой день взял и позвонил Тане, а та — Дездемона, глухая ко всему, что не она — наболтала ему обычной своей головокружительной чуши, запутала, заманила. Ей всегда такое сходило с рук. Откуда ей было знать, что делать этого нельзя? Она так привыкла никого не жалеть!
— Добрый вечер.
Глупое приветствие, Самоваров тут же сообразил это, но твердо уселся за столик, где уже стояла початая бутылка кучумовки — наилучшей, беспримесной. Глеб в ответ только криво усмехнулся. Умел он особенно, глумливо усмехаться. И на фотографии в фойе запечатлена та же гадкая улыбочка. Когда, интересно, у него она появилась? Тогда ли, когда обожаемый папочка отобрал у него невесту? Или раньше?
Самоваров знал, что теперь нельзя теряться и фальшивить. Надо сходу показать, кто здесь главный.
— Что ты теперь собираешься делать? — в лоб спросил он. Хотя улыбочка Глеба застыла, остановилась, сам он, по всему чувствовалось, готов к бою. Он смыл грим в кучумовском туалете, сидел теперь собранный, трезвый еще, со следами расчески на влажных волосах. Пай-мальчик. Отпираться будет.
— Ничего, — ответил Глеб и подержал еще улыбочку на лице.
— Надеешься, что Андреева по-прежнему будет врать? — снова быстро сказал Самоваров. Только бы не дать ему пьесу какую-нибудь затеять, пустую болтовню; лучше уж пусть отпирается.
Но Глеб хорошо подготовился.
— Это вы о чем, простите?
Актер! Что ему стоит сыграть искреннее удивление!
— О том, что твое алиби, дружок, держится на показаниях Мариночки. А она врет. И, кстати, это может ей самой выйти боком. Не говоря уже о тебе.
— Какое алиби, гражданин начальник? — осклабился Глеб. — Что вы такое рассказываете?
— Не паясничай, — спокойно продолжил Самоваров. — Той ночью ты ездил к Тане. Мариночка тебя покрывает, но это дело временное, поверь мне. Как думаешь, долго она продержится со своим враньем, если ее, к примеру, посадят в камеру к уголовницам? Есть, знаешь ли, такие камеры… Пресс-хаты называются…
Зверь был совсем больной: участливый тон сработал вернее, чем жестко-обвинительный.
— Какое мне дело? — снова скривился, но уже без давешнего превосходства Глеб. Вероятно, прикинул и на себя возможность оказаться в кутузке. — Она ничего не знает. Пусть врет. Мне не надо, я не просил. Это ее дело. Ее и спрашивайте. Только не надо меня брать на испуг. Никто ничего не знает!
— А тут ты ошибаешься! Все про тебя известно! И как ты вечером Татьяне звонил, и о чем говорил, и как она тебя к себе позвала, и как ты пришел, и как…
Больше Самоваров ничего не знал. Только понизил голос на последнем «как», чтоб ясно стало: самое страшное тоже известно.
Глеб перестал улыбаться.
— Круто, — сказал он одобрительно. — Вы точно — специалист. Дядя Андрей говорил, что вы супер, а я не верил. Слишком вы неказисты. Вот я дурак был! Чего ждать от казистых? Лешка у нас казистый, лучше не надо, а толку? Да, все правильно… Только чего вам от меня надо? Я видел, вы шли за мной. От «Кучума» оглянулся и увидел — идете. И раньше чувствовал, в театре еще, что не отпустите. Вам все эти допросы для чего понадобились? Думаете, дяде Андрею все это нужно? Меня топить? Он этого от вас хотел?
— Этого. Правды.
Глеб задумался.
— Вот как, значит. И он! Ну, да, конечно — в наших газетках вонючих пишут, что это он ее придушил. Как Кеннеди Мерилин Монро. Кретины! А он, значит, выкрутиться хочет, на меня свалить? Не ожидал.
— Почему же свалить? — возразил Самоваров. — Он ведь никого не убивал. Почему бы ему не узнать, кто же убил на самом деле?
— Не докажете! Чем? Чем?
Глеб твердил это, как заклинание и улыбался криво, и столик подталкивал на Самоварова, но уже совсем растерялся, потянулся к спасительной кучумовке. Самоваров ловко схватил бутылку и поставил рядом с собой под стул.
— Так я тебе и сказал, чем докажу, — спокойно ответил он. — Не пей при мне, противно. Я не люблю.
— Да ничего у вас нету! — не сдавался Глеб. — Все равно никто ничего не знает! Если я и дома не ночевал, как, может, Маринка соизволит вспомнить, то что из этого? Не помню я, где ночевал. Пьяный был. У женщины ночевал. Не помню, у какой. Мало ли их? Не помню. И так далее.
— Я так и думал, что ты трус, запираться начнешь, юлить, хлыздить… — вздохнул Самоваров. — Только ерунда все это, ты же и сам понимаешь. Даже папа твой знает, где ты в ту ночь был и что делал. Точнее, сделал.
У Глеба вытянулось лицо:
— Ну это вряд ли!
— Знает, знает! — подтвердил Самоваров. — Затрудняюсь сказать, откуда. Может, просто почувствовал, сложил два и два… Иначе почему он, по-твоему, следствие путает? Скрывает, где он сам тогда ночевал? По секрету тебе скажу: алиби у него железное. Так что это он от тебя следствие отвлекает! Как перепелка хищника от гнезда ведет, отманивает, даже прихрамывать начинает. Вот Геннадий Петрович и прихрамывает. Вероятно, вину за собой знает и…
— Зачем это сейчас? — взорвался Глеб. — Мне ничего не нужно сейчас! А тогда? Тогда где была эта перепелка? Козлом скакала, бодалась! Издавала брачный крик марала… Если б тогда!.. Все было б по-другому.
— Тогда это тогда, — рассудительно возразил Самоваров. — Ничего ведь не вернешь. К примеру, если бы в ту ночь дома посидел, тоже все было бы по-другому.
— Не-е-ет! — протянул тоскливо Глеб. — Все было бы так же. Рано или поздно… Я не жалею, если хотите знать. Только противно очень. Ну, да мне не привыкать! Мне давно уже все противно! Почему, думаете, пью? Кайф ловлю, блаженство неземное? Или кураж? Или облегчения, думаете, ищу? Как бы не так! Плохо мне от водки, тошнит, все нутро выворачивает. У меня ведь тоже язву нашли, как у Леньки Кыштымова. Удивляться нечему — у всех психов обязательно язва. И болит эта штука невыносимо, жутко. Называется кинжальная боль, медицинский термин такой красивый. Меня отсюда на «скорой» увозили! А я все равно пью. Мне тошно, противно жить, и я пью, чтобы противность эту другой противностью перекрыть. Как только скрутит по-настоящему, так сразу главную боль и противность забываешь. Клин клином! Каждый вечер выпил — забыл! Меня тошнит просто! Язва! И все!
«Он таки на Геннашу больше похож, — решил про себя Самоваров, разглядывая Глеба. — На больного, помятого Геннашу в молодой накладочке». Красные и зеленые лампочки замигали — должно быть, на сцену выпрыгнул давешний мужской балет. От этих перемигиваний прояснилось фамильное сходство. Только Глеб был острей, бледнее и бессмысленней Геннаши.
— Вы дяде Андрею доложили уже? — вдруг спросил Глеб. — Нет, ничего у вас не выйдет. Он покроет, он не допустит…
— Не в том дело, — переход был неожиданным, но Самоваров гнул свою линию. — Тебе надо следователю сдаваться. Если хочешь, могу поспособствовать…
— Это с какой же стати? — снова взвился Глеб, чего Самоваров от него никак не ожидал.
— Опять за рыбу деньги! — возмутился он. — Да ты что, в самом-то деле? Ты понимаешь, что ты человека убил?! Жизнь у него отнял! Ты вообще-то хоть что-то соображаешь, или напрочь все мозги пропил?! Как ты с этим дальше жить собираешься?!
— А мне — по барабану все, понятно? — взъярился и Глеб. — Мне все тошно и противно, а я все равно жить буду, ясно вам?! И пить буду водку эту поганую. И драться буду — с этими рожами мерзкими! Я ничего не чувствую, понятно вам?! Даже боли! Даже страха! Пусть меня насмерть забьют!..