— Подвезти куда? — поинтересовался Андрей Андреевич.
— Спасибо, не надо. До свидания.
Оказывается, пошел снег. Снег возникал, юлил вокруг фонарей и исчезал в потемках, только мокрым тыкался в лицо. Город Ушуйск не слишком ярко освещался, и снег мог ночью прокрасться незаметно. Только с рассветом становилось ясно: он уже в городе, и стало бело, несмотря на весну. Но это будет завтра. Сейчас же Самоваров брел на вокзал. Вокзал был недалеко, совсем рядом посвистывал каким-то неугомонным осипшим тепловозиком. «Он ушел в ночь, — подумал о себе Самоваров. — Как в глупой пьесе».
Вокзал был пуст, огни в нем тусклы — всё приготовилось к сонной ночи без поездов и тревог. И Анна в своих комнатах для проезжающих устроилась вздремнуть на кушетке, под желтым клетчатым одеялом.
— Вы ко мне? — удивилась она Самоварову. — Что случилось?
— Случилось то, что я у вас ночую сегодня, а завтра прошу разбудить к московскому поезду. Вот мой билет, — добавил он, вспомнив утренний разговор.
— Понятно…
Спросонья Анна никак не могла прийти в себя и мучительно пыталась догадаться, что здесь понадобилось ночью этому человеку, и не таит ли его визит какую-нибудь опасность.
— Много у вас народу? — поинтересовался Самоваров, пока Анна списывала данные его паспорта в свои амбарные книги.
— Двое только, до Иркутска едут. Да еще в женской комнате девушка одна.
Дрема тут же слетела с Самоварова. Так-то, дружок, не ушел ты в ночь! Ничего ты не забыл! И не забудешь!
— И зовут ее Порублева Анастасия? — спросил он строго.
Анна потрясенно замерла на вдохе.
— Да… — пролепетала она. — Господи! Это что же? Как вы угадали-то?
— Ну-у, — рассеянно протянул Самоваров, — тут и угадывать нечего.
— Ну расскажите, а? — попросила Анна. — Как вы это делаете?
Очевидно, она решила, что Самоваров фокус ей показал, тем более, что он вонзил остановившийся взгляд в стопку наволочек в шкафу и выглядел очень загадочно. Это даже не лысый Ромео Карнаухов. Такой гость покруче будет!
— Я сама видела в цирке, как один мужик фамилии и номера паспортов угадывал. Правда, при нем была баба с баяном, и сестра говорила, что они как-то через баян номера передают. Разве это возможно? — завороженно шептала Анна. — А вы еще что-нибудь можете? Вот я по телевизору видела: один из Америки, чернявый такой, вроде армянина, часы с башней куда-то девал и еще какой-то экспресс… Господи!
— Вы что, испугались, что я поезд московский себе в карман положу и унесу? — улыбнулся Самоваров. — Нет, это все обман зрения. И у Дэвида Копперфильда, который вроде армянина, тоже обман. Иллюзия. Гипноз! Ничего спрятать нельзя, что есть на самом деле. Ничего! Все становится явным, все всегда на своих местах. Как вот этот у вас цветочек бордовенький. Как он называется?
— Ванька мокрый, — ошарашенно прошептала Анна. — Так вы и гипноз можете?
— Нет, нет, нет, я не выступаю в клубах и домах культуры, не лечу бородавок и энуреза, не ворую поездов и даже чемоданов. Я наблюдатель.
Анна понимающе закивала головой:
— Да, да, я, конечно, сразу должна была понять… Вы из органов! А эту… — она листнула книгу, нашла нужное, — Порублеву… вам, может, разбудить сейчас? Не надо? Тогда, может, не выпускать без вас? Я запереть могу, на окошках у нас решетки… Не надо? Ну, ладно, если что, попросите. Удивительно! Какой только швали у нас раньше не ночевало, а теперь всё выдающиеся люди пошли. Вы из Москвы, наверное? Фамилия ваша настоящая другая, конечно, потому что вы на задании. Надо же! Пошли одни выдающиеся люди у нас ночевать.
Самоваров вздохнул:
— Что поделать, наверное, я выдающийся. Суперстар. Супермен. Может быть, даже гений.
Эпилог
— Ты представить себе не можешь, что я тебе расскажу, — прерывисто задышал в трубку голос Насти. Самоваров привык уже к этому телефонному голосу. Уже не ухало, как совсем недавно, и не охлаждалось блаженно что-то под ложечкой (душа, должно быть?) при первых его звуках, при вздохах, усиленных расстоянием и несовершенством телефонной связи. Теперь Настя часто ему звонила. Причем звонила из его квартиры — их квартиры, что самое диковинное. Она именно там сидела сейчас, в передней, на табуретке. Она теребила и раскручивала провод. Эта привычка, конечно, милая, но негодная: уже булавочками стреляли в ухе помехи. Провод надо заменять!..
— Ты супу поела? — поинтересовался Самоваров строго.
— Да, немного. И вчерашнюю котлету. Супу тоже, я не вру! Я знаю, что суп необходим, но не будь занудой, лучше послушай, что было! Сначала помучайся любопытством… — она торжествующе помолчала, — и слушай!! Иду я в институте из скульптурной, думаю о своем — вдруг откуда-то сбоку кидается ко мне какой-то громаднейший мужчина. И со всего размаху падает на колени. Передо мной! Грохот от колен ужасный, штукатурка со стен посыпалась. Все вокруг замерли с открытыми ртами. А он стоит передо мной, коленями топочет и протягивает руки. В мольбе! Представляешь?
Самоваров уставился на вазочку с окурками. Вазочка, как и телефон, помещались на столе Галины Ивановны Проскурняк, хранителя отдела прикладного искусства Нетского музея. Своего телефона у Самоварова не было, звонили ему сюда, а Галина Ивановна деликатно перемещалась в другой угол. Самоваров считался молодоженом, музейные дамы поэтому относились к нему с особенной чуткостью, как если бы он тяжело заболел. Вот и сейчас суровый профиль Галины Ивановны, подчеркнуто уткнувшейся в книгу, выражал столько такта и отстраненности, что делалось неловко.
— Ты представил? — весело метался и потрескивал в трубке Настин голос. Картинка с неизвестным поклонником, гремящим коленками вокруг Насти, Самоварову показалась довольно противной. Он промычал в ответ что-то неясное.
— Теперь догадайся, кто это был!! — не унималась Настя.
— Жорж Дантес, надо полагать, — ответил Самоваров вялым голосом.
— Не очень угадал… но тепло. Действительно, это был аристократ. Шереметев его фамилия.
— Эдик?
— Он самый! Такой же громогласный и весь в опилках.
— Такой же? А почему бы он изменился? За два-то месяца? Хотя, если он на колени стал падать…
В Эдике прежде не замечалось ничего романтического. Может, крыша поехала? В Ушуйском театре это обычное дело. Только Настя-то чему так радуется?
— Теперь угадай, зачем он на колени падал? — последовал новый вопрос.
— Настя, детка, я не силен в угадайках. И вообще не на тахте лежу. Это солидное учреждение культуры… — начал Самоваров, имея в виду тактичный профиль Галины Ивановны и ее проникновенную, все понимающую улыбку.
— А, музейные ваши все вокруг сидят? — догадалась Настя. — Бедняжка, ты не хочешь выглядеть глупеньким в их глазах. Ладно, я постараюсь побыстрее. Тут такое, что я до вечера не дотерплю! Я взорвусь, до того рассказать хочется! Угадай!.. Ладно, не буду! Это пусть считается риторическим вопросом, раз ты не станешь отвечать. Угадай все-таки, зачем Шереметев на колени упал? Пошевелись как-нибудь, покашляй, чтоб я поняла — ты пытаешься угадать.
Самоваров покашлял.
— Никогда не догадаешься! — засмеялась Настя. — Он приехал пригласить меня делать сказку!
— Сказку?
— Да. «Принцессу на горошине»!
— Опять? Что за бред? — не выдержал Самоваров.
— Опять! Ту же самую! Спектакль пользовался успехом, и надо его возобновить. Вернее, декорации возобновить.
— А что с декорациями? — удивился Самоваров. — Марля протерлась, что ли?
— Марля была в полном порядке. Зато театр сгорел.
Самоваров даже присвистнул:
— Вот это да! Я думал, такое только в анекдотах бывает. И что, совсем сгорел, до основания?