— На, послушай. Перемотка здесь и здесь. Это стоп. Это — воспроизведение. Ну что за баран, а? — Он открыл дверь и обратился к водителю микроавтобуса, перегородившего ему выезд. — Браток, ну тебе что, места мало? Ты же меня запер.
— Ой, извините, сейчас, буквально минуточку…— В автобус входили и рассаживались по сиденьям дети-инвалиды.
— Все, — Петр хлопнул двумя руками по рулю. — Ушел.
— Чего ты говоришь? — Гурский снял наушники.
— Ушел, говорю.
— Я не дослушал… Это и есть хозяин «контрабаса», так?
— Нет, это Папа Римский… А здесь до метро минут десять, нырнул — и нет тебя.
— А зачем он нам, Петя? — Александр укладывал аппаратуру в «бардачок», аккуратно зажав открытую бутылку между колен. — Закроем Леву — закроем тему. Я домой, Петя, хочу, в свою собственную постельку. И Татьяне позвонить, чтобы раны зализывала.
— Леву-то мы закроем. И вот тогда Валерий Алексеевич обратится в свои структуры, те-в эти, а эти с пацана футболку с Ленноном сняли, а никакой беленькой и не было. А эта откуда? А ты с Джоном во все пузо чуть не два месяца в детдоме отсвечивал. А уж тебя вычислить… И вот тут-то они тебя и порвут. Даже я загородить не сумею. Понятна мысль? Нам папа этот позарез нужен. И футболка. Чтобы ему ее отдать. Я, Саша, устал уже друзей хоронить. Или давай к Машарскому, в Бруклин.
— Я в Бруклин не хочу.
— А чего так?
— Они же антиподы. Ходят вниз головой. Ты бы смог ходить вниз головой? А для них — норма жизни.
— Машарский-то с Любарским ходят, и ничего.
— Это только так кажется. И вообще, попробуй там на улице попросить у барышни ручку поцеловать. Тут же — сексуальное домогательство, и марш в полицию. А чего ради живем?
— Тебе еще выжить в этой ситуации надо. Ты понимаешь?
— Чего уж. Я абсолютно трезв.
— Не мы с тобой одни такие умные. Как ты можешь водку пить в такую жару?
— Могу. Я очень многое могу. Сдохнуть, например. Или — пожить.
— Была бы футболка, могли бы поиграть. Любые деньги, а?
— Во-первых, — Гурский сделал глоток водки из горлышка, зажмурившись, задержал дыхание, закусил орешками. — Вот, не так выпить люблю, как люблю поморщиться… Во-первых, когда говорят «любые деньги», то, скорее всего, кинут. Это — раз, — он стал отгибать от сжатого кулака пальцы. — Предпочтительнее конкретная цифра, она обязывает. Во-вторых, возникает морально-нравственный аспект: «А вправе ли мы с тобой брать в руки эти грязные деньги?» Ты как?
— А у меня не возникает.
— Вот… Ты циник. Жизнь сделала тебя циником, Петр. Ты не сумел пронести через нее свое сердце трепетным и юным. Где твоя щепетильность? Почему ты не можешь швырнуть эти поганые деньги им в рожу?
— А ты можешь.
— Кто? Это я не могу?! Конечно, не могу…
— Дай-ка орешков.
— И третье, Петя. Третье: где футболка?
— Ну, Шарапов… Ты же этим вопросом меня под корень режешь.
— А тут хочешь смейся, хочешь нет… Мы Леву сдаем или что?
— Ладно, поехали.
Перемахнув через Литейный мост, джип Волкова сделал левый поворот и припарковался у Большого дома на стоянке для служебных машин.
— Посиди. И не высовывайся, а то рожа у тебя еще… — Петр взял большой желтый пакет плотной бумаги и уложил в него лист с заявлением и видеокассету.
— Я пока дослушаю, — и Гурский полез в «бардачок».
Когда за Волковым захлопнулась дверь, он закрыл черные тонированные стекла, надел на себя наушники, отхлебнул из бутылки и, нажав на кнопку, стал внимательно слушать. Дослушав до конца, нахмурился. Перемотал немного назад, прослушал еще раз конец разговора и улыбнулся. Снял наушники, отсоединил их от коробочки, засунул все на место и взял лежащий на «торпеде» телефон.
— Алло, Серега? Ну наконец-то. Я тебе звоню, звоню… Слушай, а чем тогда день-то закончился? Да-а? Ну?.. Вот ведь… Пельмени? А ты? Спасибо. Ладно, извини, я тут тебе с чужой трубки звоню, ты мне вот что скажи, я в футболке был, когда ты меня домой загрузил? Да? Ты точно помнишь? Ну понятно, понятно… А что ты хочешь, не молодеем, чай, год от года. Хорошо, спасибо, созвонимся.
Адашев-Гурский положил телефон, удовлетворенно откинулся на сиденьи, вытянул ноги и, сделав хороший глоток из бутылки, стал грызть соленые орешки и ждать Волкова.
— Ну как?
— Все. Ночевать уже на нарах будет.
— А санкция там, то-се?
— Ох-ох! Сериалов насмотрелся? У него там еще и героин найдут. Граммов сто как минимум. Так мне почему-то кажется. Уж больно ребята от жары злые. Тем более что одним — в Колпино, а другим — в морг.
— В морг?
— Ну да. У нее в сумочке визитки были. Естественно, менты отзвонились после ДТП в детдом, а он туда минут десять назад звонил, оказывается. Ну, ему передали, что она… и где находится. Сказал, что едет. Там его и возьмут. Все. А у ребят-то на него ничего и не было. Представляешь? Они его знать не знают. Такой подарок… А на тебя, выходит, крыша эфэсбэшная наезжала. Тут мы с тобой верно просчитали. Эх, дали бы мне этого Леву на одну только минуточку, один бы вопросик только задать…
— И что за вопросик тебя интересует, Петя?
— Вокзал. Какой вокзал?
— А ты у меня спроси.
— Ну?
— Ты пленку слушал?
— Да что мне пленка, я разговор их слышал.
— Нет, Петр. — Гурский достал причиндалы, приставил наушник к уху и, найдя нужное место, протянул Волкову. — Слушай.
— Ну и что? — Дослушав, тот опустил наушник.
— Повтори, что ты услышал.
— Ну жара, дождя бы, подвезти до метро…
— Дождя?
— Дождя.
— Это мы с тобой, Петя, так говорим. Потому что родились и выросли в славном городе Санкт-Петербурге, где камни воспитывают культуру речи. У нас даже ханыги у пивной правильно артикулируют и, в соответствии с нормами литературного русского языка, в жару хотят «дождя». А этот? Интеллигент, ебенть…
Петр взял наушник, подмотал, послушал и радостно-растерянно развел руки:
— Дожжя…
— Ну? У них даже дикторы телевидения, пардон, дикторы говорили чисто, а эти, теперешние, обещают непременно «дощь». Или не обещают «дожжя».
— Ну, Москва… Александр, — Волков официально протянул руку. — Уважаю.
— Элементарно… — Гурский отхлебнул из бутылки. — А кстати, забрось-ка меня домой.
— Чего это? — Петр завел машину и вырулил со стоянки.
— А Берзин проявился. Говорит, что, мол, мы в конце концов на Крестовском оказались и весь вечер в волейбол играли на пляже. На песке. Ноги-то у меня болели, помнишь? Ну это я как-то еще… Вот. А потом девок зацепили и стали их, понимаешь, шампанским поить.
— Ну так это ж…
— Так за шампанским-то ездил я. На тачке. Туда и обратно. И, соответственно, надел на себя штаны и все прочее. И вот шампанское-то меня и добило окончательно. Так в одетом виде я на песочке и заснул. Серега меня на себе домой доставил. Непосредственно в саму жилплощадь. С пельменями в совокупности. А сам с девками уехал. Аж с двумя.
— Так…
— …и хочу я поискать.
— Так там же эти дважды все перевернули, я искал, ты искал.
— Не понима-аешь. Ведь искали-то все трезвые. Так? А засунул я ее куда-то пьяный в жопу. А то, что пьяный спрятал, трезвый никогда в жизни не найдет.
— И ты…— Петр показал глазами на бутылку.
— Именно. Необходимо достичь кондиции, адекватной предыдущей ситуации, вот…
— Может, тебе шампанского?
— Нет. Меня от него пучит. Я, Штирлиц, люблю водку. Простую крестьянскую водку. Она греет душу. Кстати, тормозни где-нибудь, для процесса мне необходим запас.
— А еда-то у тебя есть?
— Это отвлекает. Впрочем, должны быть пельмени.
Войдя в свою квартиру вместе с Волковым, Гурский первым делом зашел на кухню, поставил водку на стол, стянул с себя футболку и тоже бросил на стол. Потом открыл холодильник и, заглянув в морозилку, крикнул в комнату: