«Мог бы я рассказать о ней Наталье Николаевне?» — честно спросил себя Кузовлев. И тут же понял, что должен рассказать, чего бы это ему ни стоило и чем бы ни кончился этот разговор. Иначе бы вышло, что он подлец: обманул дорогого ему человека.
Однообразно постукивали колеса, в соседних купе по-прежнему слышались голоса, смех, кто-то то и дело проходил по коридору вагона, внизу на столике побрякивал носиком чайник о край кружки сержанта Сироткина, а лейтенант Кузовлев лежал, закрыв глаза, и чувствовал себя — пожалуй, впервые в жизни! — по-настоящему одиноким и несчастным. И так непривычно было это чувство для его молодости, что он постарался отогнать от себя неприятные мысли. «Все образуется, главное, что у меня есть Наташа», — с этой мыслью он и заснул.
Вечером сержант Сироткин разбудил Кузовлева. Они подъезжали к большой станции, где им предстояло пересесть с пассажирского на скорый поезд. Лейтенант поспешно умылся, причесал волосы. За темным окном замелькали огоньки домов.
— Переезд! — радостно сказал Сироткин. — От него до нашей деревни Защигорье три километра! Точно, товарищ лейтенант! Меряно-перемеряно! — Васильковые глаза Сироткина засветились как-то по-особому.
…В деревянном здании станции стояла сырая теплынь, гудели голоса. Возле круглых окошечек билетных касс толпились люди, одетые по-зимнему. Видно, весна сюда еще не добралась.
Сироткин, отправившийся узнать о прибытии нужного поезда, вернулся возбужденный.
— Только в десять утра пойдет! — сообщил он.
— Чему ж вы радуетесь? — спокойно спросил Кузовлев. — До утра придется в этой дыре сидеть. — Он с неудовольствием оглядел тесноватый зал с деревянными скамьями, сплошь занятыми пассажирами.
— Товарищ лейтенант! — раздался неуверенный, просительный голос Сироткина. — А, товарищ лейтенант!
— Ну, чего вам?
Сержант переступал с ноги на ногу, весь вид его был робко-просительный.
— Товарищ лейтенант, так ведь моя деревня рядом. Я ж говорил! Всего три километра.
— Ну?
— Мать там, отец…
Кузовлев сообразил наконец, к чему клонит сержант, и строго сказал:
— Отпуск в армии дают только за отличную службу. Это вам должно быть хорошо известно, товарищ сержант.
— Так разве я про отпуск? — Рыжие брови Сироткина вскинулись вверх в искреннем изумлении. — Просто по случаю… Рядом же! Я ж не один, мы с вами вместе пойдем. Отдохнем! Всего три километра! Правда, товарищ лейтенант!
Перспектива всю ночь просидеть в шумном сыром зале Кузовлева не радовала. Да благо бы еще где сидеть! Тут и стоять-то негде. Но он не хотел поддаваться соблазну.
— Ничего, Сироткин, как-нибудь перебьемся, — сказал Кузовлев. — Ничего.
Сержант покраснел. Большие руки его перебирали сыромятный ремень. Голова поникла.
— Товарищ лейтенант! — Голос Сироткина звучал глухо. — Больная у меня мать-то! А отец старый. Две войны воевал. В Отечественную гвардейцем был. Пять орденов у него. Он до Берлина дошел, товарищ лейтенант!
— Так уж и до Берлина, — неуверенно усмехнулся Кузовлев.
— Честное слово, товарищ лейтенант! — Сироткин посмотрел на лейтенанта своими ясными васильковыми глазами. — И на рейхстаге расписался! Там тесаком так и вырублено: Сироткин Иван Данилович! Да вы увидите отца сами, и ордена его увидите!
— Чтоб увидеть — идти надо.
— Товарищ лейтенант, так всего три километра. А, товарищ лейтенант? Главное, мать больна. А, товарищ лейтенант?
Кузовлев сдался. Почему он должен изображать непреклонного и сурового офицера, когда ему хочется сделать приятное этому рыжему ясноглазому сержанту? Да и время есть. Поезд все равно где ждать.
— А вы точно узнали, что поезд в десять утра? — спросил Кузовлев, и ему даже неловко стало от того, как засияло веснушчатое лицо сержанта.
— Точно! Хотите, я еще сбегаю! — Сироткин было рванулся с места.
— Отставить! — сказал Кузовлев. — Но учтите, Сироткин: чтобы ни-ни.