На плоскогорье, открытые всем ветрам, стояли приземистые рубленые дома с высокими пиками антенн. От холодных дождей и туманов за долгие годы бревна успели потемнеть. С высоты открывался вид на море и аэродром. Внизу темнела полоса, и рядом сиротливо стоял расцвеченный шашками домик СКП. Кузовлев вглядывался в самолеты, пытался их сосчитать, но сбился. Резанула боль: нет с ними Федорова! Будет ли жив? Глаза застлали слезы. И аэродром со взлетной полосой, бетонкой, домиком СКП, самолеты — все потонуло в тумане. Встряхнул головой, как бы сбрасывая тяжелый груз, вытер глаза и медленно направился в тундру. Провисшие струны антенн гудели под порывами упругого ветра…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
В середине лета в Защигорье начался сенокос. К обмелевшей изрядно Сухоне, ко всем ее притокам и бочагам потянулись трактора, сенокосилки и колесные грабли. Деревня сразу опустела на долгую неделю. В редких избах по утрам топили печи. Надев новые рубахи, как на праздник, за молодежью потянулись в заливные луга и старики — обкашивать кусты и мочажины, отбивать затупившиеся косы.
Иван Данилович Сироткин не мог усидеть в пустой избе. Вышел проводить хозяйку и остался на крыльце. По прогону шли колхозники. Поблескивали отточенные косы, телевизионными антеннами торчали вскинутые на плечи женщин зубастые грабли. Бригадир колхозных строителей первый раз не выходил на сенокос, который всегда ждал нетерпеливо и любил за особое многолюдье, дружную и слаженную работу. По сердцу были костры в лугах, дымный кулеш, сваренный для косарей в ведерном котле с душистым кусковым салом. Помнил он полыхание зарниц. Ночью девчата убегали купаться на реку, их догоняли парни, громко перекликались между собой. Голосами и смехом гремел луг. У костров долго сидели, тянулись бесконечные разговоры и воспоминания, пока сон не валил уставших людей. А на заре снова уходили с косами в высокую росистую траву…
Вжик, вжик…
Только бы не отстать от идущего впереди. Рубаха взмокла от пота, но останавливаться нельзя. Шли шаг в шаг, мах в мах…
— Данилыч, айда с нами. Засиделся, начальник! — выкрикнула Верка Репьева, вызывающе поворачиваясь к бригадиру высокой грудью. — Постановили наши бабы мужиков особливо не нагружать. Иди к нам кашеварить. Работа легкая, не прогадаешь!
— Спасибо за приглашение, — поблагодарил Иван Данилович. — Я бы с превеликой охотой ударил в луга. Не то чтобы кулеш варить, а взялся бы и стога метать. Да не могу, работа держит, бабоньки! — Он намеренно обращался ко всем женщинам. Знал, какая-нибудь языкастая баба перескажет его Елизавете, что «присуха» Верка приставала к ее мужику и пялила на него зенки. Верка и действительно раньше не пропускала случая позубоскалить с ним, ловила в безлюдных местах. Сейчас приутихла, а когда он только вернулся после победы из армии, притащила рыжего раскосого мальчонку и раззвонила на всю деревню, что это его сын. «Помнишь, на проводах целовал? Забыл уже? Все вы на обещание горазды, когда надо девку или бабу уломать!»
Мальчик рос, волосы его потемнели. Нос заострился. Без особого труда в нем узнавали пастуха Харитона. А скоро Харитон перешел жить к Верке и парня назвал своим.
— Смотри, Иван, пожалеешь! — озорно говорила Верка и при встрече громко смеялась.
Иван Данилович досадливо махнул рукой и даже сплюнул. «Бесстыдница, да и только. Ей что — посмеялась и пошла!»
Он оделся и направился к месту работы. Девять человек — вся бригада на месте. Ждали самосвал с раствором. Все смотрели на дорогу и прислушивались к гулу тяжелых машин: свернут с большака влево — жди в колхозе, а промчатся, — значит, держат путь в город.
Неожиданно из проулка выскочил самосвал. За ним шли еще две машины, натужно завывая моторами.
— Иван Данилович, принимай пополнение! — сказал краснощекий шофер, останавливая машину. — Скандал закатил на заводе. Директор помог. Послали со мной две машины. Обещали еще кирпич подбросить!
— Шевелись, гвардейцы! — скомандовал зычным голосом бригадир. И первым взял свою лопату о обтертой ручкой.
— Иван Данилович, куда запропастился? — разыскал его в середине дня почтальон Панкратыч. Передвинул на плече потертый ремень тяжелой сумки, прищурил маленькие глазки с красными припухшими веками. Не торопясь, снял картуз и вытер потный лоб. — Жарынь… Парит, как бы дождя не нагнало! — сказал он, подавая плотный конверт.
Иван Данилович обратил внимание на обратный адрес. Письмо с Севера, но почерк не Романа. Писал кто-то другой. От испуга сжалось сердце: не случилось ли что с сыном? Он строго посмотрел в выцветшие глаза почтальона и почти машинально заметил: