— Папаня, лейтенант Кузовлев в Сочи отдыхал… Из отпуска едет.
— Отдыхал, говоришь? — машинально переспросил Сироткин-старший, уходя в свои думы. Его лицо стало строгим, маленькие глазки прищурились. Чувствовалось — прошлое не отпускает его, держит магнитом. — А что я о Сочи скажу? Теперь прославленный курорт. А я помню его по госпиталю: белые халаты, запах лекарств. Моря не видал, а говорят, оно красивое!
Лейтенант Кузовлев другими глазами посмотрел на хозяина дома. Ему даже стало совестно, что вначале он осудил старого фронтовика за домашнюю витрину. Подумал: вот устроил показуху, чтобы красоваться перед людьми. А старшина жил войной, своей трудной молодостью и имел полное право сказать: «Я хорошо воевал, стоял не на жизнь, а на смерть. Есть ранения и награды — вот они. Смотрите и помните: за моим поколением Победа!» Кузовлев вспомнил своего отца — командира танка тридцатьчетверки. Отец больше отмалчивался о своих боевых делах, словно стеснялся их, а орденами его тоже не обошли. И от этой общности судеб двух ветеранов старший Сироткин стал Кузовлеву ближе. Словно, кроме войны, и жизни у него не было. А теперь вот еще лучше — решил все описать.
— Пусть пишет, — улыбнулся Роман. — Он воевал — есть что вспомнить!
— Все бы так воевали! Мне перед самим собой не совестно. Хоть бы один наградной лист на самого себя прочитать! Интересно, какими словами обо мне писали? Ты меня слушай, да рот не разевай — хлопочи, мать. Роман, неси хлеб! Ты Кузьму позвала? Он захочет посмотреть на своего крестника.
— Позвала.
— Добро.
Дверь то и дело хлопала — в избу входили все новые и новые люди. Как же, приехал их земляк из армии на побывку, надо его посмотреть. Кузовлева пригласили к столу.
— За Родину! — громко провозгласил Иван Данилович первый тост и, стукнувшись своей стопкой с Кузовлевым и сыном, выпил залпом.
Лейтенант теперь не жалел, что согласился побывать в деревне Романа, и даже был где-то признателен ему за настойчивость. Он познакомился с живым гвардейцем-фронтовиком. Время неумолимо. Ветераны уходят. И каждая новая встреча с войной волнует. Это как бы еще одно приобщение к подвигу народа. О Великой Отечественной войне еще много можно рассказывать. Беспримерный героизм отцов — завещание молодым. Они должны держать равнение на старших!
Сироткин-старший, видя, что Кузовлев интересуется его прошлым, решил предстать перед ним в своем полном военном обличье.
— Елизавета, подай китель! — потребовал он властно у жены.
Надел и сразу преобразился. Стал стройнее, моложе и выше ростом. Беспокойно принялся охлопывать себя руками, словно искал забытый автомат.
— Не час вспоминать сейчас войну! — сказал Иван Данилович. — Но сердце зашлось. Хочу рассказать о нашем Защигорье, если позволишь, лейтенант. В России, почитай, десять тысяч деревень, и у каждой своя история. А война все перечеркнула. Во всех деревнях лились одни и те же слезы. Всюду приходили похоронки. Народ и сейчас все это помнит — он умеет хранить в памяти хорошее и плохое. Ромка мой должен знать все о войне. И ты тоже, лейтенант. О всех черных днях России. А пойдут от Ромки дети, и они пусть хранят в памяти имена погибших мужчин из нашей деревни. Деревня наша маленькая, а с войны не вернулось, считай, тридцать душ. Остались вдовы. Шесть солдат из деревни стали инвалидами. Это для счета. А сколько всего горюшка принесла нам война — не измерить и не сосчитать!
— Правда, правда, — согласно закивали сидящие за столом колхозники. — Ты, Иван Данилович, складно сказал. Всех помянул, и вдов не забыл. Они, бедные, все глаза за эти годы выплакали! Каково им потом одним было детишек поднимать, жизнь налаживать — разве об этом расскажешь?
Старший Сироткин снял с гвоздя фуражку со сломанным козырьком и задумчиво повертел ее в руках — словно прикидывал: подойдет ли она сейчас ему, потом надел ее, но тут же стянул и потер лоб рукой.
— До сих пор не верится, что выжил… А вспомню, как в Берлин входил… — Он устало улыбнулся. — Вот так-то, лейтенант. Люблю вас, летчиков. За храбрость полюбил. А познакомился с летчиками в войну случайно. Об этой встрече, пожалуй, расскажу. Сколько буду жить — не забуду. Шагал со своим взводом по автостраде к Берлину. Весна. Воздух свежий. Землей тянет. Петь хочется. На голове у меня зеленая фуражка. За поворотом обогнал наш строй «виллис». Выпрыгнул чубатый капитан. Живой, веселый, загорелый. — Сироткин задумался, улыбнулся нахлынувшим воспоминаниям, приложил руку к груди и продолжал рассказ: — Пожалуй, на две головы ниже меня.
«Старшина, подойди ко мне!» — позвал он меня.