В таких невеселых размышлениях Кузовлев провел весь оставшийся день.
Сержант Сироткин понял, что во время последнего полета в эскадрилье что-то произошло. Он со всеми подробностями вспоминал весь этот длинный и хлопотливый день — от подъема до полетов. Все самолеты отлетали хорошо, не выходили из строя рации и строгие приборы электроники. Техсостав эскадрильи справился со своими задачами. В этом была и его, механика самолета, заслуга. Но что же тогда обеспокоило майора Карабанова? О своей тревоге Сироткин рассказал старшему лейтенанту технической службы, но тот, не дослушав его до конца, засмеялся, морща курносый нос:
— Сироткин, ты что, психологию изучал? Ну проверь себя: скажи, что мне сегодня хочется делать? — Он нетерпеливо вертел головой, поворачиваясь к Сироткину то одной, то другой стороной обветренного, задубевшего на ветру лица, и его маленькие светлые глазки хитро помаргивали. — Ну; скажи?
Сироткин обиженно молчал.
На другой день, прислушиваясь на аэродроме к оживленным разговорам, он узнал, что Кузовлев не перехватил цель.
В летном полку и летчики и техники — одна семья. Механики самолетов, специалисты по приборам, радисты, оружейники и укладчики парашютов — первые помощники пилотов. В дни полетов все в одинаковых синих комбинезонах, без знаков различия. Летчики умеют по-настоящему ценить золотые руки специалистов. В кажущейся простоте обращения, которая принята в авиации, беспрекословен авторитет командира. Его слово — закон для каждого механика самолета и инженера технической службы.
— Товарищ командир, самолет к вылету готов! — торжественно летит по линейке рапорт за рапортом.
Техники и механики докладывают задорно, они по-настоящему влюблены в свой нелегкий, но романтичный труд.
Сироткин очень переживал за своего командира. Ладно бы кто другой, а то Кузовлев — его командир!
— Товарищ командир, — взволнованно обратился он к Захарушкину. — Лейтенант Кузовлев вчера не выполнил перехват. Прицел подвел?
— Прицел тут ни при чем. — Захарушкин усмехнулся. — Сам виноват! Пропустил цель!
Сироткин ожидал, что Захарушкин заступится за своего товарища, как-то оправдает. Такой ответ, а особенно улыбка, которая едва заметно промелькнула на лице лейтенанта, обидели механика. Он недовольно нахмурил брови и зашагал к своему инструментальному ящику…
Оторвав листок от календаря, Кузовлев задумчиво повертел его в руке. «Июль. Двадцатое. Восход солнца в четыре часа тридцать минут, — медленно прочитал он, проникаясь к сообщению астрономов особым интересом. — Долгота дня: шестнадцать сорок. Заход солнца в двадцать пятьдесят семь».
— А у нас солнце здесь живет совсем по другим законам! — громко сказал сам себе Кузовлев.
Он отдернул тяжелую темную штору. Открыл окно и посмотрел на улицу. Напротив общежития девчонки прыгали через веревочку, вокруг них носились неугомонные мальчишки с футбольным мячом. Белая ночь перепутала представление о времени. Детям давно бы надо спать, а они играют вовсю и сна ни в одном глазу. Кузовлев хотел посмотреть на часы, но поленился подойти к тумбочке.
За окном завывал северный ветер, и от его ударов вызванивали стекла: то глухо басили, то чуть-чуть заунывно тинькали. Море штормило. Льдины исчезли, только кое-где мелькали их осколки. Песок около уреза воды потерял золотое свечение и сливался с серо-зеленой тундрой. Кузовлев до сих пор не мог привыкнуть к загадочному свету пепельных светлых ночей. Ходил взбудораженный, забывая о сне и отдыхе. Ему вдруг показалось, что он на юге: ворвался свежий ветер, прогретый солнцем, и зашумели ярко-зеленые деревья. Зажмурив глаза, постарался узнать их по особым приметам. Березы — они потряхивали листвой осторожно, вызванивая, шуршали малюсенькими колокольчиками. Молчаливые ели прослушивались хуже, едва можно было различить, как иголки острой хвои скребли одна о другую.
Кузовлев вспомнил крутой берег Волги, с раскатистыми гудками пароходов и самоходных барж. За двадцать дней, проведенных на волжском аэродроме, он отогрелся от холода и промозглой сырости тундры, забыл о бесконечных, надоедливых дождях. А по возвращении на Песчаную косу начал снова привыкать к Северу.