Какое-то мгновение Кузовлев колебался. Заполучить букет очень хотелось! Но ведь, кто его знает, этого Сироткина? Застрянет у своей знакомой, и они опоздают на поезд. Риск большой. Второй раз он не может опоздать.
— Отставить! — решительно сказал Кузовлев.
Сияние в глазах сержанта угасло:
— Ей-богу, зря, товарищ лейтенант.
— Времени нет, — озабоченно взглянув на ручные часы, Кузовлев, торопливо зашагал через сквер к дверям больницы.
Пожилая медсестра в белом, жестком от крахмала халате, приняв лейтенанта за молодого счастливого отца, певуче осведомилась:
— Вас как, папаша, с наследником поздравить или с разорительницей?
— Я не отец! — густо покраснев, признался Кузовлев.
И, заметив у столика для передач мать майора Федорова, кинулся к ней за выручкой:
— Екатерина Ивановна!
— А! Это вы! — обернулась старушка. — Вам чего, голубок?
— Да решил зайти поздравить, а цветов вот не достал. Уезжаю я сейчас, нет времени. Можно записку оставить?
— Записку-то? Можно. Да не волнуйтесь. Я в своей припишу, что вы заходили, привет передаете… А когда… в полк приедете, не тревожьте Анатолия-то. Поняли? Пусть за Людмилу не волнуется. Я ей добраться до него помогу. Одну не отпущу.
Выйдя из больницы, Кузовлев последний раз посмотрел в сторону гарнизона. Два года назад там был его дом, ждала комната в общежитии холостяков, где каждый гвоздь в половице стал вроде своим, привычным, нужным. Иногда казалось — все бы бросил и уехал куда-нибудь подальше, а вот теперь, поди ж ты, жалко расставаться!..
Пассажирский поезд уходил на Север в середине дня. Сироткин оказался на редкость расторопным парнем: в купе появились большой чайник с кипятком, маленький с заваркой, пакетики с сахаром. Аккуратно разложив на столике купленные лейтенантом в станционном буфете бутерброды с вареной колбасой и сыром, сержант довольно потер руки:
— Садитесь, товарищ лейтенант, заморите червячка.
Кузовлев был сыт, но не хотелось огорчать Сироткина, портить ему аппетит, поэтому он, улыбаясь, протянул руку за бутербродом и выпил стакан чаю.
— Вы продолжайте, — сказал лейтенант, вставая. — А я, пожалуй, полезу наверх.
— Да вы ж совсем ничего и не поели… — начал было Сироткин, но Кузовлев, упершись руками о края полок, легко забрался наверх. — А я, товарищ лейтенант, поглазею в окно. Скоро наша земля начнется. Сам-то я вологодский. Поезд к самому дому везет!
— А я буду спать. Разбудите, когда станем подъезжать.
Кое-как умостив голову на жесткой подушке, Кузовлев закрыл глаза. Но сон не шел. Разговаривать с Сироткиным желания не было. Может, и не так плох сержант, а просто не о чем было им говорить.
Вздохнув, Кузовлев повернулся на правый бок, лицом к стенке, потом на левый. Сунул руку под подушку, натянул на голову простыню. Мешали посторонние звуки: стук колес, голоса в соседнем купе, чьи-то шаги в коридоре. Не давала покоя одна мысль: как его встретит начальство? Как объяснить, что не мог бросить женщину в беде? Не чужая она ему. Нет. Чем подтвердить все случившееся? Кто поверит, что Наталья Николаевна ему близкий человек, а не случайная курортная знакомая? Захарушкин — тот первый не поверит! Ему только заикнись о женщине — и сам не рад будешь. Такого наговорит — не оправдаешься. Захарушкин, с его широко расправленными плечами, уверенной нагловатой улыбкой — свой в доску, рубаха-парень, — с его постоянной хвальбой об успехах у женщин, сейчас вдруг стал почти физически неприятен Кузовлеву. Лейтенант представил Захарушкина рядом с Натальей Николаевной. Вот он игриво стреляет в ее сторону глазами, говорит какие-то пустяки, вроде бы безобидные, а на самом деле имеющие другой смысл. И стиснул зубы от негодования. Кто-кто, а Захарушкин о Наталье Николаевне не узнает никогда. Вообще никто о ней не узнает. Незачем трепать ее имя. Отстал от поезда — и все! Отвечаю за все один!
С тревогой подумалось: как она там, что с ней, насколько серьезен перелом? вдруг не сможет больше танцевать? как же ей жить дальше-то? Если бы рядом был он… Может быть, надо чем-то помочь! Кузовлеву почудилось, что его щека вновь пылает от близости нежной кожи, что его руки почти физически ощущают тяжесть ее тела… И он чуть не задохнулся от внезапно нахлынувшей нежности. Растерянный и счастливый, Кузовлев уставился на подрагивающую стенку вагона.
— Наталья Николаевна… На-та-ша!.. — шепотом позвал он, словно она была рядом.
Может быть, она замужем? Нет, нет, она не замужем! Конечно, не замужем. Одна. Он, Кузовлев, обязательно найдет ее!..
И вдруг ему стало стыдно. Разве не таскался он с Захарушкиным на курортные танцульки, не говорил комплименты первым попавшимся девчонкам, подражая бывалому приятелю, девизом которого было брать от жизни все, что можно? И разве не он бродил по ночам с той белокурой, в сарафанчике-разлетайчике, студенткой?! Не он «заливал баки» про свое одиночество, хотя одиноким никогда себя не чувствовал? Не он целовал ее с волнением в крови, понимая, что поступает нехорошо, но и утешался тем, что так делают все? Расставался с этой студенткой всегда с огромным облегчением. И встреч не искал. Она то и дело сама попадалась ему на пути. Может быть, искала легкого знакомства, а может быть, просто так, от нечего делать часами бродила по пляжу?