— Э-э-э, — Макс обернулся. Растерянно посмотрел на Алену. Почувствовал манящий запахе духов. Девушка как всегда была хороша. На ней была чуть выше колен синяя обтягивающая юбочка, белая с воротником под горло глухая кофта, синие туфельки на невысоком каблучке. Серые глаза кудесницы влажно блестели и казались глубокими, манящими.
Влюблённый попаданец смущённо улыбнулся красавице. (Улыбаемся и машем — пришла на ум хорошая фраза). И уставился на неё долгим, задумчивым взглядом, словно боясь, что она вдруг исчезнет, если отвести глаза в сторону или пошевелиться.
Проказница почувствовав смущение Максима, повела темной бровью, — да так, что пришельца обдало жаром… до боли горячим и притягательным повеяло на него от Алёны.
— И главный вопрос, ты, что, ЗДЕСЬ, делаешь? — Алёна, словно завораживая, произнесла на распев. Глаза её посветлели, блеснули озорной смешинкой.
— Не ожидала встретить тебя в горкоме! Ты пришел на совещание? Правильно сделал, нам нужен совет специалиста.
— Ну-у… Э-э-э, — попытался хоть что-то сообразить путешественник во времени, красноречиво развел руки. — Как бы тебе сказать-то…
Напротив открылась дверь. Из дверного проема выглянула пожилая женщина в очках и громко произнесла… — Емелькина, вы опять опаздываете?
— Иду, — ответила ей Алёна.
— Значит так! — затейница потянула за рукав Макса. — Идем! — Тебе будет полезно поприсутствовать.
— Может быть, что-то умное скажешь! — она произнесла это доверчиво, мягко улыбаясь уголками губ.
— Да, но… ведь… я… тут… э-э-э, — Макса тянули за руку. Он нехотя шёл и оглядывался в сторону полуоткрытой, удаляющейся от него белой двери.
Длинная и узкая, в три окна, комната для совещаний комитета комсомола была полна людей. Едкий табачный дым густой пеленой тянулся в открытые настежь форточки.
Уже десять минут Максим сидел молча за большим, полированным столом и недовольно смотрел на вытянутый во всю стену транспарант: Партия сказала: "Надо!" Комсомол ответил: "Есть!". Он задумчиво перевёл взгляд на большой бронзовый бюст Ленина стоявшего на красной тумбе, в углу кабинета и мысленно произнес… "И охота народу в рабочее время всякой ерундой маяться. Начитаются героической фантастики, фильмов про героев насмотрятся, а потом бегут исторические розыгрыши устраивать".
Ильич скромно промолчал в ответ на его мысли. Он не стал спорить и разубеждать Максима в верности его взглядов и убеждений.
"Господи, детский сад — штаны на лямках!" — додумалось ему. — "Лучше бы чем-нибудь полезным занялись! К примеру, клумбу вскопали во дворе или лавочки покрасили вдоль забора у ДК".
Всё, что происходило вокруг, походило на какой-то фарс. Это оформленный кабинет под советские, застойные времена. Эти люди в одежде старого фасона со значками на груди. Их наигранные движения и пламенные речи.
"Нет", — возмущался их поведением, заблудившийся кукушонок. — "Слова то вы выучили, играете неплохо, но… как говорил товарищ Станиславский: Ребята, я вам не верю! Выступления у вас неискренние".
Творческая личность (Уровнем не меньше кинорежиссера Андрея Тарковского) продолжала критически оценивать окружающих. Выразительно махала головой.
"Речи не зажигают. На комсомольцев вы не похожи. Так, что… — вам надо репетировать, долго — до второго пришествия! И уж только потом! — полное погружение в историческое событие! И… кстати, вот этого седого мужика в старых очках с большими толстыми стеклами, что клюет носом, слева от меня, вообще нужно гнать в шею. Какой с него игровик? Люди готовились, репетировали. Денег наверное потратили кучу на воссоздание исторической обстановки и работу профессионального постановщика. А он — спать собрался!"
— Пусть все знают, как мы болезненно реагируем на критику! — произносил речь очередной выступающий. На отвороте его пиджака блестел комсомольский значок. Галстук старого фасона с огромным узлом плотно стягивал мускулистую шею. Лицо оратора было раскрасневшееся, потное. Говорил он, сидя за столом, напряженным от волнения голосом, иногда сверяясь с записями, сделанными в толстой тетради, лежавшей на столе. — Мы чуткий, высокосознательный коллектив! Мы не принимаем абстрактного искусства! Я отлично помню, как наши люди возмущались абстрактной галиматьей — картиной Пикассо "Женщина под сосной". Как можно выставлять на выставке в "Сокольниках" эту порнографию? И, это только для того, чтобы потом сказать публике: вот оно зарубежное творчество…
"Вот и первый прокол", — радостная мысль пронеслась в голове Максима. (Он просто не понял сути критического замечания оратора).