Погибли несколько из них и его соратник по этому, совершенному с действительно честными намерениями, подвигу. Потом погибли тысячи расстрелянных в ответ на его бомбу.
Но самое страшное было в волне возмущения, обиды, боли, прокатившейся по всей Первой России. Возмущение бесцельностью совершенного, боли от обиды, непонимания и осуждения.
Мечта метнула бомбу в себя самое рукою, писавшей букву «ять».
Проклятая буква!
Мы сидим с Александром Ивановичем, «новым» эмигрантом из шахтеров, шахтером из русских крестьян, около ировской печки и читаем. Он теперь научился читать по-русски и жадно глотает все, что возможно. В библиотеке лагеря, кроме «Труда» и «Правды», по-русски ничего нет. Их Александр Иванович не берет.
— И так все знаю, что там Иоська напутлял!
А у меня теперь есть, что почитать. Я добываю оживающую в Европе русскую прессу и кое-что получаю из США.
Александр Иванович читает медленно, водя по строкам пальцем, порой отрывается от листа, задумывается. Мозги у него тяжкие и крепкие, как жернова, все перетирают в муку. Иногда он спрашивает объяснений незнакомых слов и записывает их на бумажку.
— Скажите мне, как эта вот буква называется? Я все позабываю…
— Буква «ять», Александр Иванович, а читается так же, как «е».
— А зачем же ее пишут? Раз другая есть?
— По привычке, Александр Иванович.
— Вот, должно быть, и тот помещик по привычке ее в книжечку писал.
— Какой помещик?
— А тот, какой все свои убытки в книжечку записывал… Я вам его показывал.
— Пожалуй, что так.
— Пишут много и хорошо пишут, — отрывается Александр Иванович от газеты, — правильно пишут, а самого основного нет, самого главного.
— А что, по-вашему, самое главное?
— Чтобы всем нам вместе быть. Как Иоська — генеральную линию взять. Он на коммуну, на колхоз, а нам напротив всем вместе.
— Пишут и об этом.
— Генеральной линии нет. Все друг на дружку восстают… А все русские, все против Иоськи.
— Это потому, что у каждого своя буква «ять» есть, Александр Иванович!
— Как это?
— А так: что запомнилось с того времени, когда в России были, то и тянут за хвост. Помещик — вам про свои березки вспоминает, другие — как они революцию делали… Каждый свое…
— А всем грош цена… барахло это… Сорганизовать надо всех на генеральную линию.
— Как же вы это сделаете на чужой земле? Сами видите, в каком мы положении.
— Иностранным державам все разъяснить надо. Ведь Иоська и их слопает, как чехов, к примеру… Вот это и нужно сказать, пугануть их.
— Трудно это! Пока сами не попробуют. — Эх, был бы я грамотным!
— А кто же вам мешает? Время есть. Хотите, я вас грамматике обучу? Писать будете правильно. Вам это особенно интересно. Вот вы и теперь все стихи складываете, а без грамматики это трудно. Хотите?
— А смогу? Мозги заскорузли.
— И медведей плясать учат.
— Спасибо. Попробую… только вы учите без этого, как его… ятя… шут с ним!
22. В точку!
Получаемые и добываемые мною газеты привлекают в наш неуютный барак и русское население других, несколько более удобных блоков. Читать на-дом я даю лишь особо избранным, аккуратным в сроках возврата. Таких мало. Русские люди, как известно, не немцы, и ко времени у них отношение особое. Большинство читает здесь же, примостившись на поставленных «на попа» поленьях.
Разный народ приходит. И «старые», и «новые». Вот, например, два профессора. Они почти однолетки, около сорока каждому, оба читали гуманитарные дисциплины, хорошо по ним эрудированы, очень самоуверенны. Оба, видимо, делали удачные карьеры, оба любят цитаты — нерушимые для них базисы. Это общее.
Теперь разное. Один из Баку, армянин, надо думать, в прошлом партиец, или из группы «сочувствующих». Я назову его условно Петросяном, ходкой армянской фамилией. Фамилия другого пусть будет Барабанов, он из Сербии.
Оба они любят поговорить и поспорить, а я, грешный человек, люблю стравить их, столкнуть в узком месте. Тогда они начинают искать опоры в авторитетах. Бакинец сыплет цитатами из «основоположников» и свыше утвержденных их «продолжателей», а белградец валит, как из мешка, ссылками на имена мало, а то и совсем неизвестных его оппоненту.
Но Петросян не большевик и даже не марксист. Он прекрасно видит все ошибки, натяжку, отклонения официального подсоветского мышления. Барабанов тоже не какой-нибудь «монархический мракобес». Он «глубоко прогрессивный и просвещенный» демократ и, лишь памятуя стипендии и субсидии краля Александра Сербского, допускает монархию английского типа.
Когда один из них после спора уходит, а другой остается наедине со мною, то, если это бывал бакинец, он неизменно разводил руками:
— Полная политическая безграмотность! Абсолютное незнание основных положений!
— Ограниченность, тупость, элементарная безграмотность, — восклицает в тех же случаях Барабанов, — и вы говорите, что советская молодежь мыслит? Можно ли называть мышлением такое попугайство?
Когда уходит и этот, слушавший внимательно их спор Александр Иванович обращается ко мне.
— Расскажите мне, что это за монархия английского типа?
Я пытаюсь расшифровать попроще формулу «царствует, но не управляет». Александр Иванович молчит некоторое время. Жернова в его голове перетирают мои объяснения в муку. Потом спрашивает:
— А сколько зарплаты английскому королю дают?
— Кажется, миллион двести тысяч фунтов по цивильному листу.
— На наши деньги что это выйдет? — допытывается он.
— На червонцы перевести, пожалуй, невозможно, но в ценах царского времени — двенадцать миллионов золотых рублей, то есть около 10–11 миллионов пудов пшеницы.
— Значит, крестьянин этому дармоеду во какую гору насыпает?
— За что ж вы его так ругаете?
— А как иначе? Если он царь, так должен свою профессию выполнять. Тогда и прибавить ему можно, если высокой квалификации. Управление того стоит — ответственная работа. А такому паразиту за что?
— А это вроде буквы «ять», Александр Иванович. Не нужна, а печатают. Так и англичане короля содержат по традиции. Да и не его одного.
— Традиция, это как понимать надо?
— Привычка. В важных случаях она традицией называется.
— Иоську бы к ним на годок! Он бы эти традиции враз поломал…
Однажды оба мои коллеги застали меня за писанием. По старой памяти я заношу в тетрадь кое-какой репортерский материал. Знаю, что не нужен, но тоже своя личная профессиональная традиция.
— Впечатления от Рима? — осведомляется один из них. — Вы где сегодня были?
— Утром в галерее Боргезе.
— Это записать стоит. Огромное впечатление.
— Но, представьте, не пишу о ней ни строчки. Ведь лучше Рескина, Стендаля да и многих других все равно о мастерах Возрождения мне не написать…
— Нет, для себя.
— Тоже не стоит. Есть интереснее. Там, где я был после обеда.
Оба профессора настораживаются, а во мне уже играют веселые, озорные чертенята.
— Где же вы были?
— В публичном доме.
— Шутите!
— Ничуть. Один наш парнишка подгулял… Ну, человек он молодой, к тому же по-итальянски не говорит. Я и взялся быть его гидом.
— Оригинальничаете.
— Ничуть. Это тоже метод. Не помню, кто из умных людей советовал определять культурность семьи не по парадной гостиной, а по состоянию уборной. Вот и я через щелочку в это самое место Италии посмотрел…
— Обогатились впечатлениями, — иронизирует Барабанов.
— Уродство капиталистического общества. — отмечает Петросян.
— И то и другое верно, — соглашаюсь я, — только, пожалуй, дело не в капитализме, а в духе века: он показателен.
— И написать об этом думаете?