Надо понимать, что такой беспорядок не мог не накладывать на научную, а тем более композиторскую деятельность Александра Порфирьевича разумеющегося негатива. О размеренной плодотворной работе, во всяком случае, и думать было нечего. Сочинять приходилось не просто «в свободное от работы время», но еще и урывками. И немудрено, что на создание «Князя Игоря» у композитора ушли долгих восемнадцать лет. Да и тех не хватило…
А вот собственноручное свидетельство гениального многостаночника, раскрывающее секрет отыскания времени на то, что сегодня назвали бы заморским словом хобби:
«Когда я болен настолько, что сижу дома, ничего «дельного» делать не могу, голова трещит, глаза слезятся, через каждые две минуты приходится лазить в карман за платком, — я сочиняю музыку. Нынче я два раза в году был болен подобным образом, и оба раза болезнь разрешалась появлением новых кирпичиков для здания будущей оперы».
Несварения желудка, ангины да насморки и впрямь время от времени удерживали композитора дома и давали возможность поработать. И уж тогда он по десяти и более часов не вставал из-за инструмента, забывая про обед, сон, про прием лекарств. При этом, свидетельствует Нина Берберова, музыку доктор медицины и профессор Бородин писал «карандашом на чем попало», покрывал рукописи яичным белком (чтоб графит не осыпался — химик же!) и развешивал на веревках — совсем как белье для просушки…
Вообще, физическое нездоровье выступало заметным катализатором творческой активности многих наших героев. Удивляясь «нервическому состоянию», какого не испытывал с ранней молодости, ДАРГОМЫЖСКИЙ восторгался: «Сидя за фортепиано, больной и сгорбленный, я в 5 дней подвинул своего «Каменного Гостя», как бы здоровый и в 2 месяца не подвинул»…
«Я рисую! С четверга рисую по 8–10 часов ежедневно. Ничего не получается, но это не важно. Рисую сонату…» — читаем мы в одном из писем ЧЮРЛЁНИСА. Мастерской художнику служила крохотная комнатенка в доме родителей. Приносимую еду он просил оставлять на подоконнике…
Потом он подвинулся умом. Но рисования не оставил. В Петербурге — полуголодный и одинокий — сочинял свои гравюры и пастели в убогой темной клетушке — под вонь с кухни и истошный рёв соседских детей из-за стены. За отсутствием мольберта крепил бумагу кнопками прямо на стену. Денег не хватало не только на еду, но и на краски, и он жадно подбирал с пола крошечные крупицы тамперы…
Вызванная доброхотами супруга увезла его домой, в Друскиненкай. Оттуда художник попал прямиком под Варшаву — в больницу для душевнобольных. Врачи категорически запретили ему заниматься музыкой и рисовать. В отчаянии он ушел в больничной одежде в ночной зимний лес… В результате воспаление легких и кровоизлияние в мозг.
«Никто из художников не передавал с таким мастерством ночь и звездное небо, как это сделал Чюрленис», — писал Паустовский о его цикле фантазий «Знаки Зодиака»…
Первый энциклопедист ДИДРО за сочинительством ничем не отличался от буйно помешанного. Размахивая руками, он носился из комнаты в комнату и орал на весь дом. Особая роль в ритуале взвинчивания себя отводилась философом любимому парику: Дидро срывал его с головы, швырял вверх, топтал ногами и опять подбрасывал. Специалисты объясняют такое поведение исключительно гипоманиакальностью (во всех их списках Дидро проходит как КРАЙНЕ бионегативная и ЖУТКО моторная личность). У первого же просветителя века просвещения было тому иное объяснение: «Природа не создала более чувствительной души, чем моя». Что, впрочем, не слишком противоречит версии специалистов…
Заодно уж и о его коллегах по «Энциклопедии»…
РУССО поход за славой начал с попытки «революции в музыке»: предлагал отказаться от пяти линеек и нот, заменив всё обычными цифрами (и скажите, что не провидец!).
Музыке он «незаметно выучился, преподавая ее». Не правда ли, уже гениально: выучился — преподавая? И, выучась этаким занятным способом, умудрился снискать среди современников славу автор многочисленных романсов, дуэтов и даже хоров (мечтал блеснуть в Парижской опере).
Тут, правда, неувязочка: судить об состоятельности его произведений представляется затруднительным — однажды в пылу самокритики Жан Жак беспощадно уничтожил все следы своего композиторского прошлого, оставив нетронутой лишь одну из опер — «Деревенского колдуна». «Колдун», судя по всему, был и вправду хорош. По крайней мере, Дидро уверял, что за «Колдуна» Руссо можно простить всё что угодно (а уж ему-то было что прощать!). Известно же, что мотивчики из этой оперы-пасторали с удовольствием насвистывал сам Людовик. Пятнадцатый — Возлюбленный, ну, тот, после которого «хоть потоп», который прославился армией любовниц, включая присной памяти маркизу Помпадур…
О квалификации Жан Жака в качестве учителя музыки сказать не можем ничего, а вот что жены своей грамоте он так и не обучил — факт. И счету до ста не научил. И даже определять время по часам. Умственные, мягко говоря, способности Терезы граничили с убожеством. Зато этой бывшей белошвейке и служанке хватило ума посадить на супругову шею изрядно попортивших зятю кровь брата-вора и мамашу. Теща оказалась редкостной сплетницей, к тому же без конца конфузила Руссо вымогательством денег и подарков у его друзей.
В остальном брак философа считается удачным. Он прожил с Терезой до самой смерти — долгие 34 года. Она родила ему пятерых детей. Злые языки поговаривали, что родила она их мужу вовсе не от него, да и лишь затем чтобы похоронить слухи о мужниной импотенции. Так уж это или нет, но всех пятерых Руссо самолично сдал в сиротский приют. Объяснив тем, что не хочет, чтобы из них выросли «авантюристы и ловцы счастья». По другой версии, никаких детей у них с Терезой вообще не было. А что написал он об этом в «Исповеди» — так ведь некоторые очень всерьез склонны считать ее как образчик ложного эксгибиционизма. Зато эксгибиционистом в буквальном, изначальном смысле этого слова Руссо был еще тем. Но об этом, как водится, будет рассказано к месту…
Вообще, этот наш герой вошел в историю как едва ли не самый рефлексирующий из гениев. Впечатление такое, что ничем иным он всерьез и не занимался. Например, последние две его книги так и назывались: «Диалоги: Руссо судит Жан Жака» да «Прогулки одинокого мечтателя». Известно, что последние месяцы жизни мечтатель провел в предместье Парижа, коротая время в беседах с земледельцами (просветитель же) и играх с чужой детворой. За день до смерти его будто бы видели собирающим травы — полжизни мучился мочевым пузырем, лечился в числе прочего и отварами собственного приготовления.
Ну и возвращаясь к заданной теме: «Мне никогда ничего, — читаем мы у самого Руссо, — не удавалось создать, сидя за моим письменным столом с пером в руке над листком бумаги. Только во время прогулок среди полей. Скал и лесов. Только ночью, лежа в постели. Не в состоянии заснуть, я как бы пишу у себя в мозгу». Это из той самой «Исповеди». Но в это как-то хочется и, главное, получается верить…
Одиннадцать месяцев отсидел в Бастилии (он сидел там дважды) ядовитейший человек своей эпохи Франсуа Мари АРУЭ, а по выходу из застенка уже ВОЛЬТЕР. Он угодил в камеру за один из едких стишков, с которых и начинал свою литературную деятельность. Памфлет клеймил позором регентствовавшего тогда во Франции герцога Орлеанского и написан был, скорее всего, вовсе не Вольтером, но к тому времени он уже капитально достал своими нападками совсем неплохо относившегося к нему регента. И прекрасным майским утречком 1717-го Франсуа посадили. И там, в Бастилии, он окончательно отделал своего «Эдипа», за которого и был назван преемником Расина с Корнелем. Поскольку же бумаги узникам не полагалось, писал он карандашиком меж строчек книги, которую якобы читал…
Вообще, история арестантских ухищрений насчет творения там, где нельзя, весьма благодатна и изобильна.
Зощенко увековечил ЛЕНИНА, писавшего за решеткой молоком, макая перо в чернильницу из хлебного мякиша.
Посаженный под замок за стихи на смерть Пушкина ЛЕРМОНТОВ «велел завертывать хлеб в серую бумагу, и на этих клочках, с помощью вина, печной сажи и спички написал несколько пьес, а именно: "Когда волнуется желтеющая нива…", "Я, матерь божия, ныне с молитвою…", "Кто б ни был ты, печальный мой сосед…" и переделал старую пьесу "Отворите мне темницу…", прибавив к ней последнюю строфу: "Но окно тюрьмы высоко…"»