Еще одним ярким образчиком разрушительного действия алкоголизма на творчество является жизнь его современника Николая УСПЕНСКОГО (двоюродного брата Глеба Ивановича). Первые рассказы этого хулигана — как в жизни, так и в литературе — Некрасов сотоварищи приняли куда как восторженно. «Современник» даже выдал молодому человеку кредит на загранпоездку (перспективным казался автор — весьма и весьма перспективным!). Но вскоре наш герой вдрызг разругался с журналом. Уверившись почему-то, что «демократы» его безбожно обобрали. Известно даже, что в ходе одной из ссор Некрасову, чтобы умерить как-то пыл молодого прозаика, пришлось придвинуть к себе ружье… Скоро перспективный автор перессорился практически со всем литературным бомондом, включая знаменитого брата. Вследствие чего народническая (прогрессивная, значит) критика легко и непринужденно превратила несостоявшуюся звезду в «забытого писателя». И с 1874 года для него началась жизнь изгоя. Он с величайшим уже трудом пристраивал произведения, в которых даже невооруженный глаз замечал признаки деградации автора.
Успенский пивал и прежде — теперь он пил вволю.
Несмотря на полунищенское существование.
В 1884-м умерла его жена, и нищета стала откровенной. Писатель кормился подаянием, скоморошничал, проводил время в ночлежках. Переодев дочь мальчиком, заставлял ее плясать на публике под гармонику. Грошовая выручка тут же пропивалась. Финал такой жизни был закономерен: сын пьяницы и самоубийцы Николай Успенский тоже умертвил себя. Предельно изощренным способом — перепилил горло тупым перочинным ножом. Рассказывают, что накануне он попросил у приятеля денег на бритву, тот не дал, огрызнувшись: «И ножичком зарежешься»…
Немногим лучше обстояло с этим и у его «приличного» кузена. Правда, несколько позже. Выглядевший где-то даже маститым писателем Глеб Иванович, по молодости еще вел вполне приличествовавшую эпохе и его окружению жизнь записного кутилы и бабника. Иначе говоря, попоек не избегал и случайными юбками не брезговал. На каковом деле и заработал «болезнь, которая в позднейшем и привела его к психическому расстройству». Подробностями насчет «расстройства» мы поделимся, когда придет черед разговора об оных. Пока же лишь проболтаемся, что до самого попадания в Колмовскую психушку (это под Новгородом) Г. И. Успенский поддавал изрядно. За писанину без холодного чая и (не или — именно и) пива не садился. «Успенский пил нередко, порою много, — вспоминал один из коллег, — НО ВРЯД ЛИ БОЛЬШЕ, ЧЕМ БОЛЬШИНСТВО тогдашних русских писателей». И оговаривался: «Он под влиянием вина становился положительно гениален»…
Ну, насчет гениальности, время, кажется, все на свои места расставило. А вот по поводу «не больше других тогдашних» — так мы уже на них как раз насмотрелись.
Еще ДРУГИХ хотите? — Да пожалуйста!..
Начав «очередную службу Вакху», прекращал всякую работу на недели, а то и на месяцы Дмитрий МИНАЕВ. В такие периоды Вольф (известный русский издатель; журнал «Вокруг света» его детище) силком увозил бедолагу из любимого трактира «Капернаум» к себе на квартиру, вытрезвлял как мог и заставлял сидеть-переводить…
Случай с Минаевым — пример явного умерщвления беспробудным пьянством великого таланта…
Самый же жуткий из портретов знаменитых русских алкоголиков висит в Третьяковской галерее — репинский предсмертный портрет Модеста МУСОРГСКОГО.
В феврале 1881-го Илья Ефимович писал Сурикову: «Прочитал я в газете, что Мусоргский очень болен… Как жаль эту гениальную силу, так глупо с собой распорядившуюся!» И Репин едет в Петербург, находит композитора в солдатской палате Николаевского сухопутного госпиталя, и четыре дня тот с величайшим трудом подымается с грязной койки, усаживается на стул и позирует. Через несколько недель он умрет. Врачи скажут, что это паралич сердца. Стоит ли говорить, что у паралича имелась печальная предыстория?
С белой горячкой композитор познакомился уже в 25 лет. Римский-Корсаков вспоминал: «Будучи еще на службе в блестящем Преображенском полку, пил горькую, поэтому просить его вперед за три недели об участии в концерте все равно ни к чему… полное падение, алкоголизм и, вследствие этого, всегда отуманенная голова».
А мы добавим уж: и вечно красный нос. Хотя Модест Петрович и утверждал, что отморозил его во время парада. То есть еще в Школе гвардейских подпрапорщиков, где он уже «был не властен над своим трагическим недугом».
И в Николаевский госпиталь он попал вследствие очередного «припадка белой горячки». Доктора обнаружили в числе прочего разрушение печени, расширение сердца и воспаление спинного мозга. Он выглядел полным стариком. Одутловатое, обрюзгшее лицо, кожа землисто-серого оттенка, пятна болезненного румянца. Напомним, что на знаменитом портрете запечатлен гений, которому нет еще 42 лет…
Этот потрясающий реалистичностью и правдивостью портрет окажется на выставке едва ли не на следующий день после его кончины, и глава передвижников Крамской усядется перед ним на стул — вот разве что не лицо в лицо — и будет повторять одно и то же: «Это невероятно! Это просто невероятно!..» Скорее всего, Иван Николаевич не знал, что за несколько часов до смерти почувствовавший себя несколько лучше Мусоргский дал сторожу 25 рублей, тот принес ему тайком бутылку коньяку, которую композитор и осушил — под яблоко. Осушил и, взорав: «Все кончено! Ах я несчастный!», отпустил душу на небеса…
Перечитываю — и самому противно: ну что за свинья такая этот Мусоргский получается?! А развернуть монету другой стороной — поди-ка не пей, когда ты чуть не единственный в истории русской музыки композитор, произведения которого цензура запрещала одно за другим! На премьере «Годунова» великий князь Константин Николаевич, состоявший в те годы вице-президентом Императорского русского музыкального общества, не только запретил сыну аплодировать, но еще и лично орал из ложи: «Это позор на всю Россию, а не опера!» После чего Александр III, лично утверждавший репертуар императорской оперы, вычеркнул «Бориса» из списка.
Но не парадокс ли? — Мусоргский пьет, а упадка таланта не отслеживается! Алкоголь разрушал «телесную оболочку», но был едва ли не подспорьем в создании сцен галлюцинации Бориса и самосожжения раскольников в «Хованщине».
То есть, пьянство — пьянством, гений — гением!..
И вообще, по утверждению одного из современников, невоздержанность насчет заложить за воротник считалась в ту пору едва ли не обязательным качеством истинного представителя богемы: «Это было такое бравирование, какой-то надсад лучших людей 60-х годов». Напомним, что перечисленные Мей, Минаев, Помяловский и Успенские принадлежали к тому же поколению, что и Модест Петрович — к этим самым «шестидесятникам» золотого века русского искусства…
Его сверстник и личный враг ЧАЙКОВСКИЙ — а это так, дорогие друзья, Модест Петрович презрительно звал Петра Ильича «Садык-пашой», а Петр Ильич писал брату: «Мусоргскую музыку я от всей души посылаю к черту; это самая пошлая и полная пародия на музыку» — в сознании потомков числится по несколько иной статье порока. Дежурной доминантой в воспоминаниях о его частной жизни служит тема нетрадиционной половой ориентации. Однако фигура Петра Ильича куда как любопытна и в контексте неумеренного пития. Известно, что с ранней юности его преследовали «нервные припадки» эпилептического характера. С жуткими головными болями, с потерями сознания, галлюцинациями, омертвением конечностей, навязчивыми страхами — страхом смерти прежде прочих. Уже с 25-летнего возраста композитор почти НЕПРЕРЫВНО находился в депрессивном состоянии и на доброе десятилетие почти полностью замкнулся в личной жизни, старался избегать любых визитов и встреч даже с хорошими знакомыми. В навязчивых мыслях о роковой обреченности большую часть жизни он проводил в эти годы за границей. О «лекарстве» вы, наверное, уже догадываетесь…