Свои последние НЕСКОЛЬКО СТАКАНОВ полынной потравы изгнанник совести поглотил в одном из парижских кафе, до которого добрался, едва оклемавшись после тяжелой операции на ухе — это произошло за неделю с небольшим до конца. За четыре дня до смерти, с пиявками на висках, он все еще требовал шампанского…
ГЮГО «начинал день со стакана абсента в кафе "Прокоп" и им же его завершал в кафе "Режанс"»…
А перепуганный Бодлер в конце жизни пытался бросить — и пьянство, и наркотики. Удалось бы или нет, мы не узнаем никогда: тогда же, за два года до смерти, певца винопития разбил паралич, оправиться от которого ему было уже не суждено…
Не один алкогольный делирий пережил и буквально боготворимый Бодлером — тоже известный в большей степени как опиоман, нежели пьяница — ПО.
По пил самоубийственно. С определенного момента его изнуренный спиртом и наркотиком организм отказался принимать горячительное и бурно реагировал даже на ничтожные дозы. При этом, по словам все того же Бодлера, По «пил водку как варвар, а не одержимый алкогольным пороком эстет». Заслужить такое из уст не кого-нибудь, а самого автора «Цветов зла» — это надо было ох как постараться… Жаловал По и обожаемую Тулуз-Лотреком смесь абсента с бренди. Сам жаловал и одного из своих издателей успел к этому делу безвозвратно пристрастить…
Однако что теперь противопоставить тысячекратно доказанному факту: алкоголь являлся для этого дьявольски одинокого и насквозь нездорового человека незаменимым лекарством, релаксантом, без которого не было бы По — неповторимого поэта и прозаика, имя которого останется в веках навсегда…
«Весьма порядочно» — и в компании, и в одиночку — пил последние десять лет жизни и О’ГЕНРИ. Виски служило ему допингом при том темпе работы, который был необходим писателю, чтобы хоть как-то умудряться выполнять свои обязательства перед издателями. Очевидцы утверждали, что О’Генри «умел пить как истый джентльмен». В том смысле, что буйным и опустившимся его никто никогда не видел. Однако кончилось все циррозом печени…
Законченный невротик ШУМАН пил по двум причинам. Во-первых, в какой-то момент он обнаружил, что алкоголь приводит в состояние эйфории, в котором его фантазии особенно летучи (тут Гофмана вспоминаем). И композитор-Шуман совершенно сознательно «пьянил» себя — вином, кофеином, никотином. Во-вторых: с ранней юности его мучили жесточайшие приступы меланхолии на почве нездоровой робости перед окружающими. Он не находил себе места, тощал и чернел. Его преследовали бессонницы. И Шуман-социопат занялся «самотерапией», которая, однако, лишь ухудшила состояние. Он бродил из таверны в таверну, домой его приволакивали в бессознательном состоянии. Так, однажды после очередной недельной пьянки невменяемый 18-летний Роберт поджег сигарой свою постель. К нему вернулись давнишние слуховые галлюцинации. Молодой человек оказался на грани самоубийства. Впрочем, это были уже симптомы надвигающейся шизофрении. Но ведь мы здесь лишь фиксируем голый факт: пил…
ШУБЕРТ имел «болезненную наклонность к алкоголю» с 15-летнего возраста. О его патологической склонности к пьянству говорили, кажется, все. Даже те, кто призывал не выпячивать сего, признавались, что наблюдали его пьяным куда чаще, чем хотелось бы. Слишком много дней и полночей юности Шуберт провел в кабаках. Правда, там же он обычно и сочинял свои удивительные песни. Равно как и в госпитале, куда загремел в 25 лет с бог знает где подхваченным люэсом. Спиться не успел: умер от брюшного тифа.
Ему было слегка за тридцать…
А вот ЛИСТ стал злоупотреблять уже на склоне лет. Жаловал коньяк. Причина банальна: обладатель абсолютного слуха и абсолютной зрительной памяти, он был начисто лишен элементарного вроде бы дара хотя бы нормального общения с людьми. И беспощадно топил бесконечные депрессии в рюмке. Несмотря на все увещевания врачей, так и не смог избавиться от этой привычки, повлекшей за собой жутчайшую водянку. В алкогольном угаре упал с лестницы и сломал ногу…
Злостный алкоголизм диагностировал Ломброзо ГЕНДЕЛЮ. Во всяком случае, трудно объяснить чем-то кроме серию апоплексических ударов (после одного из них отнялась правая рука, чудесным образом излечившаяся после поездки на воды в Аахен) и душевных расстройств, которые деликатные биографы называют «временными омрачениями рассудка». Но куда девать свидетельство «находился в доме для умалишенных»?..
Куда как невесела картина жизни КУРБЕ. Художник всю жизнь не пренебрегал ни вином, ни пивом. Чувства меры не знал никогда. Пьянство Курбе всерьез тревожило друзей, и те с разных сторон — поочередно и вместе — доставали его безрезультатными увещеваниями. Всё кончилось в один миг: подозрением на цирроз печени. Отныне пиво приравнивалось к яду. И хитроумный, как, наверное, думалось ему, Курбе нашел пижонский выход: заменил запрещенное пиво белым швейцарским вином. Более легкое и совершенно безопасное на первый взгляд, оно-то и доконало художника. Гюстав поглощал его в немыслимых количествах (утверждали, что ежедневная порция доходила до двенадцати литров! это вдобавок к абсенту и другим крепким напиткам). И к давно мучившему Курбе геморрою прибавились водянка, атрофия, отек ног, сильная потеря веса…
В 1873-м врачи делают ему пункцию брюшной полости и откачивают двадцать литров жидкости. Наступает краткосрочное облегчение. Затем повторная пункция, и снова из него вытекает почти столько же. Злосчастное беленькое вино Курбе пил до самой смерти…
МУНК вспоминал об одном из своих запойных периодов: «ЕДИНСТВЕННОЕ, что помогает мне перейти через улицу, — это рюмка водки. А лучше две-три»…
ИБСЕН мог позволить себе променять выступление с докладом на правлении театра внеплановому пребыванию в кабаке. После чего буянил на улице, и жене приходилось тащить его оттуда домой и «выхаживать». Поговаривали, правда, что Ибсен налегал на спиртное как раз потому, что супружеские отношения свелись в какой-то момент к чисто дружеским. Но что это меняет? К делу же уже подшито: Ибсен поддавал, и поддавал с завидным постоянством…
ДИКИМ алкоголиком и «НАСТОЯЩИМ пьяницей античного типа» называли наследственного алкоголика ДЖОЙСА даже ирландцы…
Отчего не был закончен «Швейк» (четвертую часть — про русский анабасис — дописывал Карел Ванек)? Да очень просто: вернувшись за два года до смерти из советской России в родную буржуазную Прагу, ГАШЕК буквально через пару дней после приезда бросил привезенную с собой русскую жену Шуру фактически на произвол судьбы и взялся за прежнее и излюбленное — пить и бродяжничать. Он и вернулся-то не в последней мере именно потому, что в Сибири, где наш герой делал в последние годы карьеру, был введен сухой закон — тогда и там за злоупотребление спиртным могли и расстрелять…
Назвать его завсегдатаем трактиров — всё равно что не сказать вообще ничего. Поскольку вся довоенная биография журналиста Гашека была историей сплошных полицейских протоколов, допросов и судов. Вдаваясь в причины бесконечных конфликтов с государством, можно говорить о бунтарском духе молодого человека, а можно и о хмельных загулах — это уж кому как. «Трудно сказать, когда при своем беспорядочном образе жизни Гашек писал», — читаем мы у его главного биографа Пытлика.
В ту пору Ярослав с удовольствием играл роль короля пражской богемы, кочуя из одного винного погребка в другой (специалисты насчитали более сотни питейных заведений, которые он знал и посещал — похвастаете тем же?). Весьма популярного щелкопера, его выгоняли один редактор за другим. «Он страдал… И пил. Вы не можете себе представить, как пил. Это вовсе не клевета» (Ярмила Гашекова, первая жена). На тот же период приходятся разрыв с семьей, попытка самоубийства — собирался прыгнуть с Карлова моста во Влтаву — и доставка в Институт для душевнобольных, откуда, «вылечен и отпущен», он выходит, так и не осуществив намерения «отвыкнуть от алкоголя»…
Итак, в канун 1921-го коммунист Гашек возвращается в Прагу. Большинство друзей воротит от него нос (в развитие темы: за время отсутствия на родине нашего героя не раз хоронили, и в одном из некрологов кто-то из них окрестил покойного «пьяницей и акробатом, превращающим жизнь в цирковое представление»). Полиция устанавливает за возвращенцем слежку. Работы нет. Опять же, грозит суд за двоеженство… И он снова пьет. Во всяком случае, известно, что намерение засесть за Швейка он озвучил за кружкой («Посмеюсь над всеми дураками, а заодно покажу, каков наш настоящий характер»). За кружкою же и писать начал: послал приятеля в трактир напротив (известно даже в какой именно — «У Шноров»), вечер прогудели, утро проспали, а с обеда Гашек сел за первую главу. Он строчил, а Сауэр (приятель, с которым они и станут издавать «Швейка» в «собственном издательстве») мотался через дорогу за горючим. Когда же рука Ярослава уставала, хватал перо и писал под диктовку цедящего пиво автора…