Уайльду было, конечно, проще многих: записной пижон и чудила, он работал в манере гаера, представляясь просвещенному Новому Свету этаким молодым Уитменом из-за океана. Он появлялся перед аудиторией в коротких до колен штанишках, в длинных черных чулках и золотистом пиджаке, «украшенным огромным цветком, нередко подсолнечником». Плюс эти его непременные и неприемлемые тогда кудри до плеч. Не столько поэт, сколько манежный. В общем, Уайльду платили…
По возвращению из турне он начал редактировать — ну не символично ли? — журнал «Женский мир». Но с доходами было по-прежнему туго. Во всяком случае, поэму «Сфинкс» поэт планировал издать (шутил) всего в трех экземплярах: один для себя, другой для Британского музея, третий для неба. Уточняя: «Хотя относительно музея у меня есть некоторые сомнения»…
Богатым Уайльда сделали не «Кентервильское привидение» и даже не «Портрет Дориана Грея», а первая его пьеса «Веер леди Уиндермир». Пресса продолжала клеймить наглого вольнодумца позором, зато публика раскупила билеты на много спектаклей вперед.
Таким образом, до 36 лет Оскар Уайльд, скажем так, прозябал. А четыре года спустя оказался за решеткой. «…и ежегодный доход, превышающий в 1895 году — год катастрофы — 8000 фунтов, вдруг исчез, и поэт очутился в тюрьме без денег. Театральные дирекции мгновенно выбросили все его пьесы. Книжные торговцы сожгли экземпляры его книг» — читаем мы у Бальмонта… Из тюрьмы поэт вышел «больным, угнетенным, униженным, без всяких средств к существованию». То есть, человеку, кажущемуся нам теперь этаким рафинированным эстетом и снобом в кружевах и лайковых перчаточках, судьба отпустила всего четыре года материального благополучия…
Остаток жизни потрясатель общественных устоев провел в изгнании и нужде, умер в Париже в крайней бедности…
В зрелом уже возрасте пришел успех и к ШОУ.
Хотя зарабатывать на жизнь литературой он взялся довольно рано — в шестнадцать лет: ударился в поденный газетный труд, пытаясь пробиваться музыкальными и театральными рецензиями. В последующие девять лет ему удалось опубликовать всего одну статью. Джордж получил за нее пятнадцать шиллингов, и жил всё это время на средства матери. Потом плюнул на журналистику и рискнул попробоваться в прозе. Его первые пять романов были отвергнуты издателями как непригодные ни к чтению, ни, тем более, к напечатанию…
В 1925-м Шведская академия присудила-таки ему Нобелевскую премию. Шоу поблагодарил за оказанную честь, медальку принял, но от денег отказался, заявив, что расценивает награду как «спасательный круг, брошенный пловцу, который уже благополучно добрался до берега»…
А тринадцать лет спустя за сценарий «Пигмалиона» он получил «Оскара» и стал первым и до сей поры единственным на земле человеком, удостоившимся высших наград и в литературе, и в кинематографе.
Ох уж эти джентльмены писательской удачи!..
А вот КИПЛИНГ Нобелевку взял. Хотя к тому моменту тоже не бедствовал (за несколько лет до этого на гонорары с «Кима» он купил приличное имение в Сассексе). Вслед за премией сразу четыре университета — Оксфордский, Кембриджский, Эдинбургский и Даремский — избрали его в свои почетные доктора. Но главное: с этого момента каждое слово, выходившее из-под пера г-на Киплинга, стоило ровно шиллинг. И, стало быть, за любые его две строки издатели платили фунт — в тогдашнем эквиваленте пять наших рублей золотом. Диккенсу такое не снилось. Не говоря уже о Дойле, всего шестью годами ранее выторговывавшему себе у издателя по фунту за двести слов не чего-нибудь, а той самой «Собаки Баскервилей» — и это вдесятеро дешевле, если вам считать неохота…
И больше о Нобелевских стипендиатах — лауреатах, пардон — не будем. С ними все как-то более или менее ясно: бац однажды и миллион без малого. А мы вспомним писателя, обретшего материальную независимость не в виде награды за былые заслуги, но упорным, что называется, повседневным трудом. Хотя в стахановско-бальзаковском творческом энтузиазме он вроде бы никем прищучен не был. Речь о нелауреате Нобелевской премии НАБОКОВЕ…
Добрую треть века после бегства с родины Владимир Владимирович вел жизнь небогатого эмигранта. Очень небогатого. Настолько, что здравомыслящие родители его невесты едва не расторгли в свое время помолвку с непутевым «сочинителем стишков».
Нет, какие-то ценности Набоковым из России вывезти удалось. На них и жили первое время. На них же Лоди (так звали его домашние — на английский манер) даже выучился в Кембридже. А потом деньги кончились. А как на грех и отца убили — не то монархисты, не то фашисты какие-то стреляли в Милюкова, а Владимир Дмитриевич заслонил. Или просто оказался на линии огня. Но так или иначе дальше 22-летнему Володе пришлось заботиться о себе самостоятельно.
И «сочинитель» пошел в банковские служащие.
Его хватило всего на три дня…
Под псевдонимом «Сирин» он печатал в берлинских эмигрантских газетах — преимущественно в основанном еще его отцом «Руле» — что-то из стихов и переводов (например, кэрролловскую «Алису в Стране Чудес»). Составлял на продажу заковыристые шахматные задачки. Снимался в массовке кино. Занимался репетиторством (преподавал французский и свой блестящий английский). Давал уроки тенниса и бокса. Собирался ехать на юг Франции — наниматься в сезонные рабочие… Иначе говоря, речь шла об элементарном куске хлеба для себя и молодой жены.
Литературный труд — а именно: «Машенька», «Король, дама, валет», «Защита Лужина», «Приглашение на казнь», «Дар», наконец — не могли обеспечить даже прокорма. И Набоков подрабатывал лекциями, выступлениями. А потом к власти в Германии пришли нацисты. Вера была еврейкой, пришлось убраться во Францию. Там дела пошли еще хуже. Там писателю не удалось получить даже разрешения на работу. И в 40-м Набоковы чудом наскребли на билеты в Штаты. Но и Америка долгое время не могла предложить одному из талантливейших русских писателей ничего, кроме случайных заработков. Потом чудом сыскалось место в «изумительной энтомологической лаборатории» Нью-Йоркского музея естественной истории, где он четыре дня в неделю просиживал за микроскопом, «исследую трогательнейшие органы» своих любимых чешуекрылых…
И тогда он стал сочинять по-английски.
Его вышедшая в 1949-м автобиографическая книга «Speak, Memory» была практически моментально признана шедевром. Писатель презентовал новой родине другой, свой Петербург (для Американцев город на Неве был картинкой из «Преступления и наказания»; Набокову пришлось доказывать, что свободы при царе было больше, чем при Ленине). И десяти лет не пройдет как «Speak, Memory» попадет в штатовские учебники по современной литературе, а ее автора «Нью-Йорк Таймс» объявит ВЕЛИЧАЙШИМ ЖИВУЩИМ ПИСАТЕЛЕМ МИРА.
Но не эта книга обогатила Владимира Владимировича. Его финансовые проблемы разрешила «Лолита». На «исповеди светлокожего вдовца» Набоков заработал около четверти миллиона долларов (экранизация романа принесла еще почти двести тысяч). Это произошло в 1955-м, когда писателю было уже 56. Вскоре он распрощался с Америкой и увез жену и сына в Швейцарию, снял этаж в притулившемся на берегу Женевского озера отеле «Палас», ставшем последним пристанищем великого русского, считавшего себя американцем.
А русский писатель Набоков умер нищим. В сорок с небольшим. Скорее всего, где-то на пути через Атлантику…
А Томас Манн, например, перебравшись в Штаты, заявил: «Немецкая изящная словесность там, где нахожусь я». И всей-то разницы — Нобелевская премия. С нею в кармане можно позволить себе быть эпицентром национальной культуры, без — пришлось отречься от родного языка…