Внесём ясность — запишем на скрижалях. Между мной и миром не наблюдается больше никакого понимания. Я — вышел из игры. За исключением того, что основал какое-то новое общество. А разрыв с миром — окончательный, бесповоротный. Это становится всё яснее и яснее с каждым прошедшим днём. Мир тянет за один конец — а я, я — тяну за другой.
Что такое? Неужели это так важно? Я задаю себе вопрос: не представляет ли моя точка зрения общий интерес? Ведь я полагаю, что мир больше не единое целое. Он разъехался по швам. Потому что я — частица этого мира, да, и я — тоже. Я был, думаю я. Только прежде, чем он раскололся надвое.
Я отделился от этого мира. Я парю в пустом пространстве. Там — одиноко, господа!
6. ВСЕГДА ЛИ БЫЛО ТАК? Неужели моя жизнь всегда была так же мрачна?
Столь далека от этого!
Поначалу было лишь нечто, время от времени осенявшее меня. Я мог видеть это в камне, в рисунке ландшафта, в животных. Я видел это во взгляде случайного прохожего, в жесте старой дамы или в комическом происшествии в трамвае.
Через равные промежутки времени, просыпаясь утром после долгой ночи, я ощущал будто бы некое содрогание в теле. Словно какой-то рывок в самом себе. Это ощущалось всё явственнее и явственнее. Итак, о мире. Именно о нём мы постоянно говорили. Это он ощущался мной всё отчётливей. Контуры его становились всё более резкими. Всё более крупными, более необузданными и более назойливыми, чем прежде.
Теперь — днём — каждые пять минут я думаю об этом. (Я не сказал, что не думаю. Я утверждаю лишь: мысли мои ни к чему не приводят.) Каждое утро именно это — первое, что приходит мне в голову. Это и последнее, что мучает мой бедный мозг, прежде чем я засыпаю вечером.
Я научился лучше управлять своими мыслями, или они научились лучше управлять мной. Мне нужно лишь положить руки на колени, и я ощущаю это, ощущаю с головы до пят. Это — в каждой пóре моего тела, в каждой его клеточке. Думать о чём-то другом ничуть не помогает. Я всё равно ощущаю это, ощущаю изнутри, ощущаю, как это царапает меня под кожей, ощущаю, как это давит на мою грудь. Раз давит, значит, оно здесь. Теперь это со мной, теперь я хожу повсюду и ношу его. Теперь я — это нечто редкостное, невозможное. (Может ли тело быть мономаном? Может, мне не хватает какого-либо гормона? Витамина? Минерала? А может, что-нибудь, наоборот, в большом избытке?)
Щекотливость — или сложность, запутанность вопроса — и состоит именно в том, что моё «я» волнует меня. Я — часть того круга, из которого хочу вырваться. Я — словно призрак на охоте за призраками. Я не нахожу то, чего ищу, — просто-напросто потому, что я и есть призрак.
Я описываю дилемму, которую вынести невозможно. Но выбора у меня больше нет. Я не успокоюсь, прежде чем не найду решения этой загадки. Стало быть, я никогда не успокоюсь. Во всяком случае, не раньше, чем упаду мёртвым.
Иначе — невозможно. Но я не сдаюсь.
7. В настоящее время есть нечто, что особенно беспокоит меня. Я сам — редкостное, невозможное явление… И я вижу это во всём, что окружает меня. Подобно электронам вокруг атомного ядра, вращаются все мои мысли вокруг того, что я существую. А кое-что существует вообще. Из этого исходят все мои мысли — и туда возвращаются они обратно. Однако — и это как раз и мучает меня, — кажется, я — единственный, кому это ясно.
Я вовсе не какой-то там особенный. Другие такие же, да, и они тоже. Я чую это на расстоянии. Когда я целиком погружаюсь в какое-то дело, я тотчас же вижу нечто невозможное в человеке, идущем мне навстречу. Он такой же неправдоподобный, как и я. Такой же заколдованный. Такой же наэлектризованный. (Анероид![99] Живая кукла!) Разница — огорчительная разница заключается в том, что он непонятен самому себе. Он ничего не замечает. Словно он сидит на пылающей печи, не чувствуя этого. Я вижу по выражению его лица, выражению невежественности, игривости и возбуждения, что он об этом не знает, что он никогда об этом не думал.
И более того, я вместе с тем понимаю, что было бы безнадёжно пытаться рассказать ему об этом. Он всё равно был бы не в состоянии это осознать. С него вполне достаточно того, что он торгует мужской одеждой. Более чем достаточно. Это меня пугает.
Мне ясно: со стороны может показаться, будто я упиваюсь своим замкнутым существованием. Почему я не выхожу в свет и не делюсь своими переживаниями с другими?
Эврика! В самом деле, возможно ли заставить этот мир понять, что он — загадка? Безмерно скорбя и в глубочайшем отчаянии, я должен ответить безусловным «нет!». Я возвещаю это не без основания. Я говорю, подводя итог длительного опыта.
Я затрагивал уже вопрос о моей языковой несобранности. Я говорю на том же самом языке, что и все, окружающие меня. Дело совсем не в этом. Ведь они не понимают, что я имею в виду. Они не понимают, какое знание скрывается за используемыми мной словами. Они не чувствуют значения того, на что я указываю. У них в голове есть маленький клапан, который отключает их, не давая понять, что жизнь — загадка. (Я размышлял о том, что, может быть, дело в отсутствии связи между правым и левым полушарием мозга. Возможно, именно в этой области я отличаюсь необычайно редкой аномалией. Ну ладно — вскрытие покажет. Но пусть оно подождёт, пусть подождёт…)
8. Я ВОВСЕ НЕ НАМЕРЕН казнить своих ближних. У меня нет никакого желания нанести им удар в спину. Но я потратил половину жизни на попытку обрести понимание. Хотя моим единственным стремлением было помочь ближайшему моему окружению осознать, что оно существует, я слыву истериком. (И это совершенно ясно — по сравнению с дождевым червём даже черепаха — истерична…)
Бесчисленное множество раз я в своём одиночестве железной хваткой вцеплялся в ближнего и рассказывал ему, что мы находимся на земном шаре во Вселенной.
«Там находится наш мир», — говаривал я.
«Мы существуем!»
«Мир теперь здесь!»
Я указываю на нечто, по моим меркам, возмутительное, но человек только качает головой и спешит дальше. Вместо того чтобы понять: мир фантастичен, он считает меня самого фантастом. Затем он направляется, например, к кузнецу. А поскольку ему нужен мир, который в здравом уме, он считает меня сумасшедшим. Чтобы самому не стать безумцем, он внушает себе: со мной что-то неладно. (В эпоху античности вестнику, приносящему неутешительные новости, отрубали голову.)
Неужели так уж странно, что меня приводит в отчаяние зрелище того, как мои ближние разбредаются во все стороны по земле так же равнодушно, как пасущиеся коровы? Они только пребывают здесь, только становятся в шеренгу. Ничто их не удивляет. Со мной же — иначе. У меня голова кружится от здешней атмосферы. В отличие от других, я каждый раз стараюсь избежать мнимой суеты. Именно в деталях, в условностях. (Я не слежу за котировками на бирже. Нет, не слежу…)
Я уже больше не помню, как это, когда у тебя к чему-то возникает «интерес». (Мне ни до чего нет дела!) «Интересоваться» чем-то — сродни поговорке: «За деревьями не видеть леса». А иногда не видно даже деревьев. Таращишься лишь на мхи и вереск, покуда глаза не вылезут на лоб или не отвалится голова.
Единственное по-настоящему интересное в мире — то, что он существует. Вообще-то для меня он может быть каким угодно. Пусть по улицам бродят привидения, и единороги, и розовые слоны, а я этого так и не замечу.
Когда мир существует, границы невероятного уже пересечены.
Я бы ничуть не удивился, если бы внезапно в один прекрасный день вниз с неба спустился ангел и унёс меня в другое бытие. Я не нуждаюсь в такого рода изумлении. Я уже изумлён. Моё изумление давным-давно достигло своего предела и без подобных фантазий и экстраординарных случаев. Для меня мир — экстраординарен. Здесь и сейчас. Так сказать, на обочине. На кухонной скамье.
99
Металлический барометр, измеряющий атмосферное давление при помощи безвоздушной тонкостенной трубки