Под босыми ногами легко расходилась твердь,
за веками века прорастала вокруг трава –
я забыла что значит тебе никогда не петь,
я забыла как плохо ты слышишь мои слова...
Окликала тебя ветром, вьюгой, водой ручья,
омывалась росой, прижималась спиной к стене,
каждый месяц под ребрами песней моей звучал,
каждый день открывались двери под шаг тебе...
Сотни лет я травой прорастала в твой давний сон, с той поры,
как ты вдруг перестал узнавать меня...
На дворе – трава.
Я сама превратилась в дом, а ключи от него глубоко приняла земля.
La Skala
Татьяне Ткачёвой-Демидовой,
женщине, которая умеет ласково убивать стихами.
Татьяна, Ваша милость,
люблю твоё творчество искренне и нежно
Троекратно зачеркнутый смысл чужой скрижали – на губах твой особенный честный закон и ритм.
Расскажи, как они боролись и исчезали, как опасно вторгаться в твой истовый алфавит.
Буквоисповедь – суть твоего навсегда La scala,
Закулисная честность вне правил борьбы за рай.
Покажи мне, как ты отчаянно умирала, как еще ты умеешь истинно умирать,
сколько правил ты выведешь красным клеймом на спинах, неотмоленным словом –
в раскрытую правдой грудь, ради нового слога /с которым взлетать и гибнуть/
и во имя смертельного права в тебе тонуть.
вырастай из кожи
Хочешь выжить, девочка, не тужить, становиться сильной, красивой, юной?
Изведи привычки и лишний жир, закачай остаток извилин в губы,
Вырастай из кожи, меняй её, как пальто – на шкуру, броню и панцирь,
научись глотать чужаков живьём, отрасти по когтю на каждом пальце,
харкай словом, как ядом, рычи и рви – не ищи себе ни родных ни ближних,
привыкай к кипящей смоле в крови, к кокаиновой тяге взлететь повыше.
Не проси, не бойся, не вой, не верь, становись волчицей / клыкастым клоном/,
чтобы быть полноправной среди зверей в этом мире, ставшем твоим загоном.
Не в тебе
Твой самолёт тонет, как в полынье.
Наша весна перечтена по дням.
Как оказалось – мир не в самом тебе,
Мир – то, чем он становится без тебя.
Девятый вал
И приручать тебя больно, грубо. Срывать твой голос. Ломать его.
Весенней лаской в сухие губы цедить жемчужное молоко до капли спелое и живое. С ногтей срывается острый свет напоминающий ножевое рубцами красными по спине – следы опасной войны двух падших на белый, смятый, льняной прибой – ты принимаешь в себя мой каждый руками созданный штормовой удар прицельный, фатальный приступ звериной жажды достать до дна/ насквозь пробиться, до ломки вызнать, как смертоносен девятый вал/ девятый крик твой, ко мне молитва – на пике неба.
Да будет так.
Твоя природа непобедима в уменьи сдаться моим рукам.
Цунами
Ровно в полночь ей, как-то, сильней молчится (достает его снимок и варит мокко)
и, зачем-то, так нужно побыть волчицей, но, совсем, ни чуточки – одинокой.
Она смотрит на свет за его глазами, и тогда становится вдруг понятным,
почему так хочется стать цунами красоты невиданной, необъятной...
Сокрушительной, цельной, опасной силы, под которой прожженная твердь мягчает,
для которого он, большеглазый, милый, не важнее, пожалуй, соринки чайной,
не острее ромбика на печенье, не больнее спичечного укола,
чтобы он не имел для неё значенья – накатиться на руки его и город,
налететь и обрушиться без прогнозов, подминая под волны и сны, и ветер,
а потом отступить по равнине голой и его отсутствия не заметить...
До новых встреч
Время вышло и дверь захлопнулась. Видишь – осень здесь.
Посиди. Притворимся: кто верным, а кто слепым.
Мы уже давно не в том благородном возрасте,
Где не ищут виновных, а значит и нет вины.
Посидим. Притворимся. Не в первый и не в последний нам
Дружелюбными, добрыми, память – чумы мертвей.
Улыбаться друг другу, курить нарочито – медленно.
Всё в порядке, мол, детка. Всё похеру. Всё окей.
Всё давно перечерчено, в прошлое перековано
Видишь – выжила. Видишь – выжил. Пружиной сжат.
"Новый дом, – говорю, – на четыре просторных комнаты"
И молчу: / до которого некому провожать./
Отвечаешь глотком из бокала. Холодной паузой
/Заряжаешь обойму мысленно. Взгляд – картечь/ :
"Время вышло. Пора." – И молчишь, как всегда: "Осталась бы".
Время вышло. Выходим следом. До новых встреч.
В этом городе всё теряется
Предпоследние вздохи месяца. Дел немерено.
Я давно потеряла на ощупь твою ладонь...
В этом городе всё потеряно. Всё потеряно.
И друг друга мы больше, кажется, не найдём.
В этой каменной клетке всё, до стихов, невидимо.
Ты вливаешься в толпы – памяти не найти.
И прокуренный воздух, как ворот простого свитера
Нам становится туг, чужеродно прильнув к груди
Потому что мы здесь поотдельности. Врозь, как части,
Запасные детали лиц и чужих имён
Здесь теряется всё: голоса и привычки. Счастье –
Даже счастье сливается с городом. Тонет в нём.
Оседает на дне под пылью, под мерным боем
каблуков, суеты, нашпигованных чушью дел.
В этом городе мы отдельно. Но ходим строем.
И теряемся порознь. В собственной пустоте.
Тот, кто навечно
Ночь умирает под голос Лорки. В городе вечно злых
боль разъедает лимонной долькой, выжатой под язык.
Фразы в упор, как стальные клинья, вбитые в птичий клин –
все, кого любишь – летят за ним /и / те, кого нет – в крови
противоядием по неделям вписанных в график встреч,
не отпечатавшись шрамом в теле, не зажигая свеч,
смотришь и смотришь в чужие взгляды, как в запасной рецепт.
Те, кто на время – извечно рядом. Тот, кто навечно – нет.
________________________
***Федерико Гарсиа Лорка
Ждать
Мы – обоюдная бритва ночи: сны – поцелуи острей ножа,
(резать себя на стихи и строчки могут лишь те, кто умеет ждать)
Ты выпиваешь мои печали, сжатые в горле до верхних "до" –
так проявляется на скрижали самый опасный для нас закон
повиновенья той самой силе, что заставляет гореть и выть,
(даже свободный снимает крылья в битве за право вот так любить.)
Это смертельно – себя калечить, это легко – нажимать курок,
если губами ласкает плечи собственный падший не враг, но бог.
Выжги мой личный терновый остров до основанья его корней,
вместе со всеми кем он был создан (я укажу, где еще больней) –
так возрождали из пепла небо те, кто в ответе за рай и ад.