Прежде всего он устанавливает: не всему тому, что говорится и пишется от имени "современной науки", можно и нужно слепо верить. От многого из того сама же наука завтра и откажется, поставив "философию" в неловкое положение. Легковерие тут – в деле "философского обобщения данных современной науки" – совершенно противопоказано для серьезной философии.
Особенно же осторожно следует относиться ко всему тому, что думали и писали естествоиспытатели и обществоведы о "логике и теории познания" современной им науки – в той области, где они специалистами никак называться не могут. Именно тут – в "гносеологии" – как раз "ни единому слову" их верить нельзя, недопустимо.
Пытаясь сформулировать сознательно практикуемые ими в своей области методы и приемы в общей форме, они вынуждены пользоваться уже не своей естественнонаучной терминологией и фразеологией, а специально-гносеологической, специально-философской. И тут-то чаще всего и получается конфуз, ибо даже самые крупные и умные из них пользовались этой терминологией как дилетанты, заимствуя ее, как правило, не из лучшей и действительно современной философии, а из той модной, пошлой, казенной "профессорской", которая считалась и почиталась в их кругах общепринятой, "сама собой разумеющейся"...
Так и рождалось явление на первый взгляд "невозможное": блестящий и прогрессивнейший в своей области физик (химик, биолог, электротехник и т.д.) и он же – мелкий, пошлый и реакционнейший гносеолог, философ. Эрнст Мах – типичнейший образчик такого парадоксального сочетания.
Ничего удивительного и непонятного в этом парадоксе нет, ибо "вся обстановка, в которой живут эти люди, отталкивает их от Маркса и Энгельса, бросает в объятия пошлой казенной философии", и в итоге "на самых выдающихся теоретиках сказывается полнейшее незнакомство с диалектикой"[6], их неумение выразить суть "научных методов" своей собственной работы в понятиях и терминах действительно научной диалектико-материалистической – гносеологии и логики.
Это не вина естествоиспытателей, а их большая беда. Вина же целиком лежит на тех специалистах-философах, которые тотчас же подхватывают именно такие философски-некорректные высказывания естествоиспытателей и спешат использовать их в качестве строительного материала для сооружения своих философских конструкций, для "подтверждения" их "научности".
Ленин поэтому проводит четкую принципиальную грань между логически-гносеологическим самосознанием такого естествоиспытателя и тем употреблением, которое делает из него философ.
Одно дело, когда фразу "материя исчезла" произносит физик, – именно физик, и очень крупный, ее впервые и произнес. В его устах это гносеологически-некорректное, философски-неряшливое словесное выражение действительного факта, действительного шага вперед на пути познания физической реальности, о которой здесь только и идет речь. Совсем другое – та же фраза в устах подхватившего ее представителя "профессорской философии". Тут она уже не описание (хотя бы и неточное) реального естественнонаучного факта, а выражение стопроцентной идеалистической философской лжи, иллюзии и фикции, которой на самом деле не соответствует вообще никакой реальный факт ни в объективном мире, ни в познании его.
В таком (и в любом подобном) случае задача философа-марксиста состоит, по Ленину, в том, чтобы выявить реальный факт, плохо и неясно выраженный в словах естествоиспытателя, и выразить его в философски-корректном, гносеологически-безупречном языке, сделать этот факт философски-прозрачным для самого же естествоиспытателя, помочь ему осознать этот факт правильно.
Совсем иное отношение Ленина к тому специалисту-философу, который делает свой бизнес именно на неточности, на беззаботности или легковерии ученого-нефилософа, на философской "приблизительности" его выражений. Это – отношение к смертельному врагу, сознательно спекулирующему на неосведомленности естествоиспытателя в области "гносеологии". Тут и тон разговора другой.
Клеймить такого естествоиспытателя как идеалиста столь же неумно и недостойно, как недостойно (и вредно для революции) публично позорить забитого и неграмотного крестьянина, молящего "боженьку" о ниспослании дождя, обзывая его идейным пособником помещичье-бюрократического строя, идеологом реакции.
"...Идеалистические философы ловят малейшую ошибку, малейшую неясность в выражении у знаменитых естествоиспытателей, чтобы оправдать свою подновленную защиту фидеизма"[7]. И не только ловят, а и активно провоцируют этих естествоиспытателей на такого рода ошибки. Они безбожно льстят им, почтительно цитируя их неосторожные заявления, внушая им мысль, будто любой крупный естествоиспытатель автоматически является и высшим авторитетом в философии, в теории познания и в логике научного познания – именно в той области, которую он знает плохо, непрофессионально, понаслышке, с чужих слов, из вторых, а то и из десятых рук.
С радостью и почтением повторяя эти ошибки и "неясности в выражении", философ-позитивист и создает иллюзию, будто не он сам же и вносит, активно внедряет их в естествознание, а выносит, извлекает их оттуда. Старый, до дна разоблаченный Лениным и всем давно надоевший иллюзионистский трюк, и видимость новизны придает ему только каждый раз заново изобретаемая терминология.
Именно отсюда – из стремления выдать неточное за якобы точное – и рождается весь тот нелепый жаргон, которым позитивисты XX века упорно стараются вытеснить и заменить веками отшлифованную терминологию, возникшую в русле лучших традиций классической философии, на которой именно поэтому и предпочитали выражать свои философские взгляды Маркс и Энгельс.
Ленин беспощадно издевается над пристрастием позитивистов к изобретению "новых словечек" – всех этих "интроекций" и "принципиальных координаций", "трансцензусов" и "эмпириосимволов", "ноталов", "секуралов" и "фиденциалов". Тогда эта манера только еще входила (вернее, вводилась) в моду, но Ленин посчитал необходимым специально с нею разделаться. Он показал, что единственный ее смысл в том, чтобы придать тривиальным идеалистическим пошлостям вид глубокомыслия и "научности".
Над этим не грех бы задуматься нынешним авторам, которые настойчиво стараются "обогатить" лексикон диалектико-материалистической теории познания и логики всякого рода "эпистемологическими постулатами" да еще и мечтают в свете (а лучше сказать, в темноте) подобных прецизно-верифицированных концептов" уточнить теоретические определения понятий материалистической диалектики, ее категорий, сделать их "более эффективными и эвристичными"...
Пополнять словарный запас и синтаксис языка марксистско-ленинской философии, делая его все более богатым, гибким, выразительным, т.е. все более точным в отношении тончайших оттенков мысли, – дело конечно же необходимое. Этому искусству нужно учиться, и не только у Маркса, Энгельса, Ленина, у классиков естествознания, а и у Герцена и Белинского, у Пушкина и Льва Толстого. Однако это – совсем иное, нежели та педантическая регламентация "языка науки", которая приводит к результату как раз обратному, делая этот язык уже не только беспросветно-однообразным и скучно-серым, но и окончательно непонятным для непосвященного в тайны позитивистской иероглифики, в секреты ее особых "кодов" и шифров.
Внешне копируя формальные особенности специального языка математики и лингвистики, физики и биологии, философы-позитивисты создают иллюзию "понятности" языка своей философии для представителей этих наук. Но естествоиспытатели не всегда замечают, что заимствованные у них термины при этом теряют всю свою конкретность и превращаются в словесные пустышки, сохраняя, однако, вид и славу "строго-научной определенности и однозначности". Ложь и демагогия чистейшей воды. И Ленин эту ложь до конца разоблачает: "Богданов занимается вовсе не марксистским исследованием, а переодеванием уже раньше добытых этим исследованием результатов в наряд биологической и энергетической терминологии"[8]. Навешивание биологических и энергетических ярлыков ("обмен веществ", "ассимиляция и дезассимиляция", "энергетический баланс", "энтропия" и т.д.) на такие конкретно-исторические явления, как кризис, классовая борьба или революция, – это конечно же пустая игра в словесный бисер, абсолютно ничего нового ни к пониманию кризиса, ни к пониманию обмена веществ не прибавляющая. Но почему же в таком случае Ленин реагирует столь остро и гневно?