При всех великих достижениях власти только она одна способна совершать несправедливость, ибо несправедливым бывает только приговор, за которым следует приведение его в исполнение, а не речь адвоката, которой не внемлют. Только в том случае, когда эта речь сама нацелена на угнетение и защищает силу вместо слабости, соучаствует она во всеобщей несправедливости. — Но власть, продолжает нашептывать однобокий разум, представлена людьми. Компрометируя её, ты их делаешь мишенью. И те, кто придут после них, возможно, окажутся ещё хуже. — Эта ложь говорит правду. Когда фашистские убийцы ждут своего часа, не следует натравливать народ на слабое правительство. Но даже союз с менее брутальными силами не обязательно имеет своим логическим следствием замалчивание подлостей.
Шансы на то, что благодаря разоблачению несправедливости, кого-либо от дьявола защищающей, пострадает благое дело, всегда были гораздо меньшими, чем то преимущество, которое получал дьявол, когда ему предоставлялось право разоблачать несправедливость. Как же далеко должно было зайти общество, в котором одни только негодяи все ещё говорят правду и о весело продолжающемся линчевании твердит без устали Геббельс. Не добро, но зло является предметом теории. Ей воспроизводство жизни предполагается во всякий раз уже определённых формах. Её стихией является свобода, её темой — угнетение.
Там, где язык становится апологетичным, он уже коррумпирован, по самой сути своей не способен он быть ни нейтральным, ни практическим. — Неужели ты не можешь обратить внимание на хорошие стороны и провозгласить первопринципом любовь взамен бесконечной горечи! — Существует только один способ выражения истины: мысль, отрицающая несправедливость. Если подчёркивание хороших сторон не снимается в негативном целом, то оно прославляет собственную противоположность: насилие. При помощи слов я могу интриговать, пропагандировать, суггестивно внушать, и это та их особенность, благодаря которой они, как и всякое действие, включаются в действительность, и которая понятна лжи. Ей создаётся впечатление, что и противоречие существующему происходит в угоду забрезжившим формам насилия, конкурирующим бюрократиям и властителям. В своём неописуемом страхе она способна и желает видеть только то, что есть она сама. Всё, что входит в её медиум, язык как инструмент, становится идентичным ложи, как становятся идентичными между собой вещи в темноте. Но сколь бы верно ни было то, что не существует такого слова, которым не могла бы в конечном счёте воспользоваться ложь, всё же не благодаря ей, но исключительно в жёстком противостоянии мысли власти становится явственным приносимое ей благо. Бескомпромиссна ненависть к террору, осуществляемому по отношению к самой что ни на есть распоследней твари, вызывает законную благодарность со стороны пощаженного. Взывание к солнцу есть идолопоклонство. Вид от зноя засохшего дерева рождает предчувствие величественности дневного света, который не должен в то же время опалять озаряемый мир.
Классификация
Всеобщими понятиями, образуемыми частными науками путём абстракции или аксиоматически, формируется материал для наглядного представления, равно как и имена для единичных явлений. Борьба против всеобщих понятий бессмысленна. Но этим ещё никоим образом окончательно не решается вопрос о достоинстве всеобщего. То, что является общим многим единичным явлениям или то, что постоянно повторяется в одном из них, далеко не обязано быть чем-то более стабильным, более вечным, более глубоким, чем особенное. Шкала родов и видов не является одновременно и шкалой значительности. Именно это было ошибкой элеатов и всех тех, кто следовал им, с Платоном и Аристотелем во главе.
Мир неповторим. Простое повторение моментов, все вновь и вновь навязывающих себя в качестве одних и тех же, скорее походит на тщетную и подневольную литанию, чем на спасительное слово. Классификация есть условие познания, но не оно само, а познание в свою очередь разрушает классификацию.
Лавина
В современности нет более места поворотам. Поворот в положении вещей всегда является поворотом к лучшему. Но когда в такие времена, как нынешнее, бедствование достигает своего предела, небеса разверзаются и обрушивают всю свою огневую мощь на тех, кто и без того уже все потерял.
То, что обычно причисляли к области социального, политического, способствует этому впечатлению в первую очередь. Первые полосы ежедневных газет, некогда казавшихся благополучным женщинам и детям чуждыми и вульгарными — газета отдавала трактиром и бахвальством, — в конечном итоге, жирной печатью своих заголовков вошли в дом реальной угрозой. Гонка вооружений, заокеанские события, напряжённость в Средиземноморье, бог знает что за кичливые понятия, в конце концов, действительно нагнали на людей страха перед Первой мировой войной. Затем пришла, с её все более и более головокружительными цифрами, инфляция. Когда она остановилась в своём беге, это не означало поворота, но явилось лишь ещё большим бедствием, рационализированием и спадом. Когда цифры отданных за Гитлера голосов стали сначала скромно, но уверенно расти, стало ясно, что лавина пришла в движение.