Преступник, который в своих преступных деяниях прежде всего заботится о самосохранении, обладает слабой, лабильной самостью, преступник-рецидивист является и вовсе дебилом.
Заключённые — это больные. Немощность изнурила и продолжает изнурять их тело и дух. Большинство из них уже были больны, когда совершили преступление, которое привело их в тюрьму: в силу их собственной конституции или в силу обстоятельств. Некоторые поступили точно так же, как поступил бы любой здоровый человек при подобном стечении соблазнов и мотивов, преступникам просто не повезло. Третьи оказались более злыми и жестокими, чем большинство свободных людей, олицетворением зла и жестокости, присущих фашистским хозяевам мира. Преступление рядового преступника скудоумно, личностно, непосредственно деструктивно. Вполне вероятно, что жизненная субстанция, одинаковая в каждом человеке, даже в случае из ряда вон выходящих поступков обязательно подвергается сильному давлению как телесной конституции, так и врождённой индивидуальной судьбы, приведших преступника к преступлению; не исключено, что каждый из нас, без того дара благоразумия, который достался нам в силу случайного стечения обстоятельств, поступил бы точно так же, как и преступник в момент совершения убийства. А в заключении преступники просто страдальцы, и наказание воспринимается ими как нечто слепое, отчуждённое, как несчастье, подобное раку или обвалу дома. Тюрьма — это приют для хронических больных. Об этом свидетельствует выражение их лиц, осторожная походка, обстоятельный способ мышления. Как и больные, они способны говорить только о своей болезни.
Там, где, как в современности, границы между респектабельным и нелегальным рэкетом объективно становятся текучими, разные формы переходят друг в друга и на психологическом уровне. Пока преступники были больными, как в девятнадцатом веке, заключение представляло собой оборотную сторону их недуга. Способность индивидуума выделиться из окружающей среды и в то же время посредством санкционированных форм общения вступать в сношения с ней, чтобы в ней удержаться, была в преступнике вытравлена. Он олицетворял собой глубоко укоренившуюся во всём живом тенденцию, преодоление которой является приметой любого развития: тенденцию раствориться в окружающем вместо того, чтобы активно самоутвердиться в нём, склонность давать себе волю, опускаться до уровня природы. Фрейд назвал её влечением к смерти, Келуа — миметизмом. [227] Одержимость подобного рода пронизывает собой всё, что противится неудержимому прогрессу, от преступления, которое не способно следовать окольным путём актуальных форм труда, до утончённого произведения искусства. Уступчивость по отношению к вещам, без которой не существует искусства, не так уж и чужда судорожному насилию преступника.
Неспособность сказать нет, благодаря которой несовершеннолетняя обрекает себя на проституцию, обыкновенно обуславливает также и жизненный путь преступника — ту негацию, которой он не способен сопротивляться. Против подобного рода несдержанности, без определённого умысла даже в самых своих брутальных формах и имитирующей, и разрушающей безжалостную цивилизацию, последняя воздвигает прочные стены работных домов и каторжных тюрем, свой собственный каменный идеал. Подобно тому, как согласно Токвилю, в отличие от монархий буржуазные республики насилуют не тело, но душу, уголовные наказания этого общественного порядка изнуряют именно душу человека.
Истязаемые им более не умирают, подвергаясь долгие дни и ночи пытке колесованием, но гибнут духовно в громадных тюремных зданиях, которые отличаются от сумасшедших домов только названием.