Противоречия
Мораль в качестве системы, с формулировками принципов и следствий, с железной логикой, с гарантией применимости к любой моральной дилемме — вот то, чего требуют от философов. Как правило, они оправдывали эти ожидания. Даже если они и не предлагали никакой практической системы, никакой развёрнутой казуистики, именно повиновение властям выводили они из своей теоретической системы. В большинстве случаев они обосновывали ещё раз всю шкалу ценностей, уже санкционированную общественной практикой, со всем комфортом дифференцированной логики, демонстративности и очевидности. «Почитайте богов с помощью традиционной отечественной религии», говорит Эпикур [228], и в этом ему вторил Гегель. Тому, кто не решается таким вот образом заявить о своём вероисповедании, ещё энергичнее предъявляется требование заручиться всеобщим принципом. Когда мышление занимается повторным санкционированием доминирующих предписаний, ему следует поступать ещё более самоуверенно, универсально, авторитетно, чем когда оно просто оправдывает то, что уже признало. Ты считаешь правящую власть несправедливой, уж не хочешь ли ты, чтобы не было совсем никакой власти, но воцарился хаос? Ты критикуешь единообразие жизни и прогресс?
Мы что, должны по вечерам зажигать восковые свечи, должны допустить, чтобы наши города наполнялись зловонием отбросов, как в Средние века? Ты не любишь скотобойни, и что, общество отныне должно питаться сырыми овощами?
Положительный ответ на подобного рода вопросы, сколь бы абсурдным он ни казался, находит отклик. Политический анархизм, культур-реакционность кустарного искусства, радикальное вегетарианство, раскольнические секты и партии обладают так называемой притягательной силой. Учение обязано быть только всеобщим, самоуверенным, универсальным и императивным. Недопустимы попытки вырваться из «или-или», недоверие по отношению к абстрактному принципу, непоколебимость без доктрины.
Двое молодых людей беседуют меж собой:
А. Так ты не хочешь стать врачом?
Б. Врачи по профессии так часто имеют дело с умирающими, что это ожесточает. К тому же. при прогрессирующей институциализации врач становится для больного представителем корпорации и ее иерархии. По отношению к потребителю он часто подвергается искушению выступить поверенным по делам смерти. Он становится агентом крупной корпорации. Когда речь при этом идёт об автомобилях, это не так скверно, но когда достоянием, которым распоряжаются, является жизнь, а потребителями — страдающие больные люди, в таком положении я бы не хотел очутиться. Профессия домашнего врача была, возможно, более безобидной, но она приходит в упадок.
А. Стало быть, ты думаешь, что-либо вовсе не должно быть никаких врачей, либо следует вернуться к прежним знахарям?
Б. Этого я не говорил. Мне только страшно самому стать врачом, в особенности так называемым главврачом с командной властью над больницей для масс. И тем не менее я, естественно, считаю, что пусть лучше существуют врачи и больницы, чем если больные будут оставлены на произвол судьбы. Никоим образом мне не хотелось бы выступать в роли общественного обвинителя, но всё же предоставление свободы действий грабителям и убийцам кажется мне гораздо большим злом, чем существование инстанции, отправляющей их в каторжную тюрьму. Юстиция — это разумно. Я не против разума, я только хочу разобраться в том обличье, которое он принял.
А. Ты сам себе противоречишь. Ты сам беспрестанно пользуешься теми выгодами, что приносят врачи и судьи. Ты так же виновен, как и сами они. Только ты не хочешь взвалить на себя бремя того труда, который выполняют за тебя другие.
228
Die Nachsokratiker. (Herausgegeben von Wilhelm Nestle) Jena, 1923, Band I, 72a, S. 195.