Она компенсирует ценностное суждение, вынесенное относительно них, — которое было необоснованным потому, что необоснованными являются все ценностные суждения, — его полной противоположностью. Поэтому когда она таким вот образом воспроизводит примитивные реакции, они являются уже более не примитивными, но скотскими. Жюльетта, подобно Мертею из «Опасных связей», [116] не олицетворяет собой, выражаясь психологически, ни несублимированное, ни регрессивное либидо, но — интеллектуальное удовольствие от регрессии, amor intellectualis diaboli, стремление побить цивилизацию её же собственным оружием. Она любит систему и последовательность. Она превосходно владеет органом рационального мышления. Что же касается самообладания, то зачастую её наставления относятся к наставлениям Канта, как случаи специального применения к первопринципу. «Итак в добродетели», значится у последнего, [117] «поскольку она имеет своим основанием внутреннюю свободу, содержится для человека также и утвердительное предписание подчинять все свои способности и склонности его (разума) руководству, таким образом — власти над самим собой, дополняющее собой запрет не позволять своим чувствам и склонностям брать верх над собой (долг апатии): потому как пока разум не возьмёт бразды правления в свои руки, последние по своей прихоти играют человеком». Жюльетта поучает самодисциплине преступника.
«Первым делом обдумайте заранее в течение нескольких дней Ваш план, взвесьте все его последствия, внимательно проверьте всё то, что Вам может пригодиться … всё то, что пожалуй могло бы Вас выдать, и взвешивайте все эти обстоятельства так же хладнокровно, как если бы Вы были уверены, что будете раскрыты». [118] На лице убийцы должно быть написано величайшее спокойствие, «… пусть Ваши черты выражают спокойствие и безразличие, попытайтесь сохранить максимально возможное в этом положении хладнокровие … и если Вы не обретете уверенность в том, что Вам не страшны никакие укоры совести, а таким вы станете только благодаря привычке к преступлению, если, повторяю я. Вы всё же не будете в этом очень уверены, то тщетно будете Вы трудиться над тем, чтобы стать хозяином Вашей мимики…»[119]
Свобода от укоров совести является для формалистического разума столь же существенной, как и свобода от любви или ненависти. Раскаянием прошедшее, которое в противоположность популярной идеологии буржуазией почиталось за ничто, полагается в качестве актуально существующего, бытия; оно представляет собой регрессию, предупреждать которую является его единственным оправданием перед буржуазной практикой. Говорит же Спиноза, вторя стоикам: «Poenitentia virtus поп est, sive ex ratione поп oritur, sed is, quern facti poenitet, bis miser seu impotens est».[120]
Совершенно в духе князя Франкавиллы однако добавляет он к этому тотчас же «terret vulgus, nisi metuat» [121] и потому полагает как последовательный маккиавелист, что смирение и раскаяние, подобно страху и надежде, несмотря на всю их противоразумность, весьма полезны. «Добродетели необходимой предпосылкой является апатия (рассматриваемая в качестве сильной стороны)», утверждает Кант, [122] отличая, подобно Саду, эту «моральную апатию» от бесчувственности в смысле индифферентности к чувственным раздражителям. Энтузиазм плох. Спокойствие и решительность являются сильными сторонами добродетели. «Это — состояние здоровья в моральной жизни, напротив того, аффект, даже возбуждаемый представлениями о благе, является мимолётным блистающим видением, оставляющим по себе изнеможение».[123]
Подругой Жюльетты Клэрвил утверждается совершенно то же самое относительно порока. [124] «Моя душа тверда и я весьма далека от того, чтобы предпочесть чувственность той счастливой апатии, которой я наслаждаюсь. О Жюльетта … ты должно быть заблуждаешься относительно этой опасной чувственности, которую ставят себе в заслугу столь многие безумцы». Апатия возникает в тех поворотных пунктах буржуазной истории, а также и античной, когда перед лицом могущественных исторических тенденций pauci beati обнаруживают собственное бессилие. Она знаменует собой отступление единичной человеческой спонтанности в сферу приватного, тем самым лишь впервые и учреждаемую в качестве собственно буржуазной формы существования. Стоицизм, а он является буржуазной философией, облегчает привилегированному возможность смело взирать, перед лицом страдания других, в лицо угрожающей ему самому опасности. Всеобщее удостоверяется им тем, что приватное существование возводится им в принцип, будучи защитой от него.