Приватная сфера буржуа является деградировавшим культурным достоянием высших классов.
Кредо Жюльетты — наука. Омерзительно ей любое почитание, рациональность которого не может быть доказана: вера в Бога и в его умершего сына, повиновение десяти заповедям, предпочтительность добра перед злом, святости перед грехом. Притягательны для неё реакции, преданные анафеме легендами цивилизации. Подобно наисовременнейшему позитивизму оперирует она семантикой и логическим синтаксисом, но в отличие от этого уполномоченного самоновейшей администрации она, как истинная дочь милитантного Просвещения, направляет свою лингвистическую критику, по преимуществу, не против мышления и философии, а против религии. «Мертвый Бог!», говорит она о Христе [125], «ничто не может быть комичнее этого бессвязного словосочетания из католического словаря: Бог, это значит вечный; смерть, это значит не вечный. Идиоты христиане, что собираетесь делать вы со своим мёртвым Богом?» Превращение без достаточного научного доказательства осуждаемого в нечто достойное того, чтобы к нему стремиться, равно как и бездоказательно признанного в предмет отвращения, переоценка ценностей, «мужество к запретному» [126] без ницшевского предательского «И на здоровье!», без его биологического идеализма, является особенной страстью. «Нужен ли предлог для того, чтобы совершить преступление?» совершенно в духе Ницше восклицает княгиня Боргезе, её хорошая приятельница. [127] Ницше оглашает квинтэссенцию её доктрины.[128]
«Слабые и неудачники должны погибнуть: первый тезис нашего человеколюбия. И им в этом нужно помочь. Что может быть более вредоносным чем тот или иной порок — сострадание делом всем неудачникам и слабым — христианство…» [129] Последнее, «примечательным образом заинтересованное в обуздании тиранов и редуцировании их к принципам братства … играет при этом в игру слабых, оно представительствует от их имени, вынуждено изъясняться как они … Мы осмеливаемся быть убеждёнными в том, что в действительности эти оковы были равным образом как предложены, так и введены в силу слабыми, когда волею случая в их руки однажды перешла власть жрецов». [130] Это вносит свою лепту в генеалогию морали Нуарсей, ментор Жюльетты.
Злонамеренно прославляет Ницше сильных и их жестокость, направленную «вовне, туда, где начинается чужбина», то есть против всего того, что не относится к ним самим, «Здесь они свободны от всякого социального воздействия, они на диком просторе вознаграждают себя за напряжение, созданное долгим умиротворением, которое обусловлено мирным сожительством. Они возвращаются к невинной совести хищного зверя, как торжествующие чудовища, которые идут с ужасной смены убийств, поджога, насилия, погрома с гордостью и душевным равновесием, как будто совершена только школьная шалость, уверенные, что поэты надолго будут теперь иметь тему для творчества и прославления … Эта «смелость» благородных рас, выражающаяся бешено, абсурдно, неожиданно, непредусмотримая, невероятная даже в их предприятиях … их равнодушие и презрение к безопасности, телу, жизни, удобствам, их ужасная весёлость и радость во всех разрушениях, в наслаждении победы и жестокости» [131]. Эта смелость, к которой столь громогласно взывает Ницше, пленяет также и Жюльетту.
«Жить опасно» — это также и её призвание: «… oser tout dorenavant sans peur» [132]. Есть слабые и сильные, есть те классы, расы и нации, которые господствуют, и есть те, которые ими побеждены. «Где, укажите Вы мне», восклицает господин де Верней, [133] «тот смертный, который был бы настолько глуп, чтобы вопреки всей очевидности быть уверенным в том, что в соответствии с правом и фактом люди рождаются равными!
Только такому человеконенавистнику, как Руссо, могло прийти в голову выдвинуть подобного рода парадокс, потому что он, сам будучи в высшей степени слабым, стремился унизить до себя тех, до которых возвыситься он не был способен. Но по какому праву, спрашиваю я Вас, осмеливается пигмей ростом в четыре фута два дюйма сравнивать себя с образцом роста и силы, которого природа наделила мощью и обликом Геракла? Не означало бы это пытаться уподобить муху слону? Сила, красота, рост, красноречие: таковы достоинства, бывшие определяющими при переходе на заре общества власти в руки правителей». «Требовать от силы», подхватывает Ницше [134], «чтобы она не проявляла себя силою, чтобы она не была желанием одолеть, сбросить, желанием господства, жаждою врагов, сопротивлений и торжества, это столь же бессмысленно, как требовать от слабости, чтобы она проявлялась в виде силы». «Неужели в самом деле хотите Вы», говорит Верней [135] «чтобы тот, кто от природы является в высшей степени предрасположенньм к преступлению, будь то по причине превосходства его сил, утончённости его органов, будь то вследствие подобающего его общественному положению образования или его богатства; неужели хотите Вы, повторяю я, чтобы этот индивидуум был судим тем же самым законом, что и тот, для которого все сводится к добродетели и воздержанию? Будет ли справедливым закон, карающий и того и другого одинаково? Естественно ли то, что 6 тем, кого все побуждает творить зло, обходятся так же как и с тем, кого все призывает вести себя осмотрительно?»
131
Genealogie der Moral. Ibid., Band VII, S. 321ff. (Фридрих Ницше. Избранные произведения. «Сирии», М.-Л., 1990, Кн. 2, с. 28)
133
Histoire de Justine. Hollande 1797. Band IV, S. 4. (Также цитируется у Дю-рена, Ор. cit. S. 452)