После того, как с объективным порядком природы было покончено как с предрассудком и мифом, в наличии осталась природа в качестве массы материи. Ницше не хочет знать никакого закона, «который мы не только признаем, но и признаем стоящим выше нас» [136]. В той мере в какой рассудок, скроенный по аршину самосохранения, способен соблюдать закон жизни, этот закон является законом более сильного. И даже если вследствие формализма разума он не способен подать человечеству необходимый для подражания пример, по сравнению с изолгавшейся идеологией он всё же пользуется преимуществом фактичности. Виновными, таково учение Ницше, являются слабые, хитростью своей обходят они естественный закон. «Великую опасность для человека представляют не злые, не «хищники», а немощные. От рождения неудачники, побеждённые, надломленные, это они, это наислабейшие больше всего подтачивают жизнь среди людей, это они опаснее всего отравляют наше доверие к жизни, к человеку, к самим себе, это они заставляют нас сомневаться во всём этом». [137] Они принесли в мир христианство, которое не менее отвратительно и ненавистно Ницше, чем Саду. «Репрессалии, применяемые слабым к сильному воистину не в природе вещей; они относятся к сфере духовного, но не телесного; для того, чтобы применить такого рода репрессалии слабый должен использовать силы, которыми он не обладает; он должен по характеру стать таким, каким быть ему не дано, в известном смысле совершить насилие над своей природой.
Но что действительно является правильным в законах этой мудрой матери, так это оскорбление слабого сильным, потому что для того, чтобы вступить на этот путь, ему нужно только воспользоваться теми дарованиями, которыми он уже обладает; ему не нужно рядиться, подобно слабому, в характер иной нежели его собственный; он лишь позволяет проявиться в действии тому, чем он наделен от природы. Всё, что из этого следует, является таким образом естественным: чинимые им гнёт, насильственные действия, жестокости, тирании, несправедливости … чисты как та рука, что наложила их отпечаток на него; и когда пользуется он всеми своими правами, чтобы угнетать и обирать слабого, совершает он лишь самую естественную в мире вещь … Мы таким образом никогда не должны испытывать угрызений совести, отбирая у слабого то, что мы можем у него отнять, ибо нами не совершается преступление, как его, напротив, характеризует акт защиты или мести со стороны слабого». [138] Если слабый обороняется, он тем самым учиняет беззаконие, «а именно стремясь преодолеть свойство слабости, запечатлённое в нём самой природой: она создала его рабом и бедным, он не желает покориться, в этом беззаконие его» [139].
В такого рода искусно составленных речах развивает Дорваль, глава респектабельной парижской шайки, перед Жюльеттой тайное кредо всех доминирующих классов, которое Ницше, приумноживший его психологией рессентимента, ставит в упрек современности. Подобно Жюльетте восхищается он «прекрасной ужасностью поступка » [140], даже если, будучи немецким профессором, и отличается он от Сада тем, что дезавуирует уголовных преступников, потому что их эгоизм «направлен на низменные цели и ими ограничивается. Если цели являются великими, человечество прибегает к иным меркам и не считает «преступлением» как таковым даже самые ужасные средства».[141]