От подобного рода предрассудков по отношению к величию, действительно характерных для буржуазного мира, просвещённая Жюльетта пока ещё свободна, рэкетир ей не менее симпатичен, чем министр вовсе не потому, что число его жертв существенно меньше. Для немца Ницше исходным в красоте являются её масштабы, несмотря на все сумерки кумиров, он не в состоянии изменить тем идеалистическим привычкам, в соответствии с которыми желательно было бы видеть мелкого воришку повешенным, а империалистические разбойничьи набеги считать выполняющими всемирноисторическую миссию. Возводя культ силы в доктрину всемирно-исторического масштаба, германский фашизм одновременно доводит его до полного абсурда. Будучи протестом против цивилизации, мораль господ представительствует совершенно вывернутым наизнанку образом от лица угнетаемых: ненависть к атрофировавшимся инстинктам объективно разоблачает истинную природу надсмотрщиков, которая проявляет себя только в их жертвах. Но в качестве великодержавия и государственной религии мораль господ всецело предоставляет себя, в конечном итоге, в распоряжение цивилизаторных властей предержащих, компактного большинства, рессентимента и всего того, чему она некогда противостояла. Реальность одновременно и опровергает Ницше и удостоверяет его правоту, бывшую, несмотря на всю его приверженность жизни, враждебной духу действительности.
Уж если раскаяние считается тут противоразумным, то сострадание является уже просто грехом. Тот, кто ему поддаётся, «извращает всеобщий закон: из чего следует, что сострадание, будучи весьма далёким от того, чтобы быть добродетелью, становится самым настоящим пороком, едва лишь побуждает нас оно к тому, чтобы воспрепятствовать неравенству, которого требуют законы природы» [142]. Саду и Ницше было известно, что после формализации разума сострадание все ещё продолжало оставаться в наличии в качестве так сказать чувственного сознания идентичности всеобщего и особенного, в качестве натурализированного их опосредования. Оно способствует образованию самого навязчивого из предрассудков, «quamvis pietatis specimen prae se ferre videatur», как говорит Спиноза, [143] «ибо тот, кого ни разум ни сострадание не побудит оказать помощь другому, будет по праву назван бесчеловечным » [144].
Commiseratio есть человечность в непосредственном обличий, но одновременно «пагубная и бесполезная » [145], а именно в качестве противоположности той мужественной удали, которая начиная с римского virtus, проходя через Медичи и вплоть до efficiency у Фордов всегда являлась единственно истинной буржуазной добродетелью. Бабским и ребяческим называет сострадание Клэрвил, хвастаясь своим «стоицизмом», «покоем от страстей», позволяющим ей «все делать и все выдержать без содрогания » [146], «… менее всего является сострадание добродетелью, оно есть слабость, порождаемая страхом и напастями, слабость, которая в первую очередь должна быть преодолена тогда, когда трудятся над тем, чтобы преодолеть излишне тонкую чувствительность, несовместимую с максимами философии.’ [147] От женщины ведут своё происхождение «вспышки безграничного сострадания » [148]. Сад и Ницше знали о том, что их учение о греховности сострадания являлось старым буржуазным наследием. Последний ссылается на все «сильные эпохи», на «возвышенные культуры», первый — на Аристотеля [149] и перипатетиков.[150]
Состраданию не устоять перед философией. Даже сам Кашне составлял тут исключения. По его словам, сострадание является «известного рода слабоволием» и «само по себе не обладает достоинством добродетели [151].
Он, однако, упускает из виду, что и на принципе «всеобщей благожелательности по отношению к роду человеческому » [152], которым он в противоположность рационализму Клэрвил пытается заменить сострадание, лежит то же проклятье иррационализма, что и на «этой благонравной страсти», легко способной соблазнить человека на то, чтобы стать «слабовольным бездельником». Просвещение не даёт ввести себя в заблуждение, для него факт всеобщий перед особенным, любовь всеобъемлющая перед ограниченной не имеет никакого преимущества. Сострадание одиозно. Подобно Саду, Ницше привлекает ars poetica для его осуждения. «Греки, по Аристотелю, чаще страдали от переизбытка сострадания: отсюда необходимость разрядки посредством трагедии. Нам вполне понятно, до какой степени подозрительной казалась им эта склонность. Она является опасной для государства, лишает необходимой твёрдости и подтянутости, заставляет героев вести себя подобно причитающим бабам и так далее». [153] Заратустра проповедует: «Сколько доброты, столько же слабости вижу я. Сколько справедливости и сострадания, столько же и слабости». [154] Сострадание в самом деле содержит в себе некий момент, противоречащий справедливости, с которой его, правда, смешивает Ницше. Оно подтверждает правило бесчеловечности тем исключением, которое практикует. Резервируя упразднение несправедливости исключительно за любовью к ближнему со всей присущей ей случайностью, сострадание приемлет закон универсального отчуждения, который оно хотело бы смягчить, в качестве неизменного.