Нет, такое объяснение принять невозможно.
Поговорим подробнее об этом в следующей главке.
РУССКАЯ ИЗМЕНЧИВОСТЬ В СВЕТЕ ИСТОРИИ
К счастью, Балановские дают нам возможность в более тесном приближении присмотреться к той самой гетерогенности русских, к их популяционной изменчивости.
Главный вопрос, беспокоящий в свете всего вышесказанного: если гетерогенность русских, большие генетические расстояниях между русскими популяциями так велики, тогда м.б. надо говорить о нескольких народах под одним этнонимом? Ведь однородны, вот, англичане, шведы или украинцы, никто не оспорит их принадлежность к одному народу, их статус единого этноса.
С французами, итальянцами, самыми гетерогенными из западноевропейских народов, уже гораздо сложней[66], их национальное единство не раз подвергалось и подвергается сомнениям. Можно вспомнить, как в ходе Французской революции провозглашалась задача для галлов (как бы коренного населения и одновременно простонародья) сбросить владычество франков (как бы пришлого элемента и одновременно аристократии). Не забудем, что гасконцы, басконцы, бретонцы, нормандцы и коренные парижане есть этносы разного генетического наполнения, еще каких-то двести лет назад говорившие на разных языках и не понимавшие друг друга. Можно вспомнить постоянные конвульсии сепаратизма Северной Италии, где основной этнический элемент хранит генетическую память о лангобардах. Так же, как юг Италии помнит сирийских семитов, а Тоскана — гуннов. И т. д.
А ведь и французы, и даже итальянцы, как неожиданно выяснилось, дают русским фору по части гомогенности! Как тут не задуматься о единстве собственной нации…
Прежде всего, постараемся понять, в чем состоит русская межпопуляционная изменчивость. Но для начала закрепим уже пройденное: не финский подмес лежит в основе этой изменчивости. Балановские на этот счет вполне бескомпромиссны.
«Из серии карт изменчивости отдельных генов в ареале русского генофонда удается сделать лишь два общих вывода», — пишут они и поясняют:
1) можно выделить «широтную изменчивость». «Широтное направление в целом соответствует географии диалектов (которые, как мы знаем, меняются по оси север-юг. — А.С.) и определенным историческим этапам — колонизации северных окраин Руси, освоения степи и др.»;
2) «Повышение или понижение частоты какого-либо аллеля на границах русского ареала в большинстве случаев нельзя объяснить обменом генами с соседними народами» (124).
Что можно тут отметить? Соответствие данным диалектологии очень существенно, оно подтверждает, что в одном направлении, с запада на восток, двигались разные субэтносы (племена) все же одного славянского суперэтноса. А вот характерная для Балановских попытка привязать изменения к истории с географией — не убеждает. Она была бы правомерна как раз только в том случае, если бы и на север, и в степь двигалось лишь одно племя, чью дальнейшую дивергенцию спровоцировали бы обстоятельства времени и места. Но это не так, племена отличались изначально, чему свидетели, в том числе, диалектные различия в едином русском языке.
Архиважно утверждение авторов о том, что не окрестные народы, смешиваясь с русским, определяли генетическое расстояние между его популяциями. Тем более что авторы настаивают: «Это служит указанием на большую, чем можно было предполагать, роль не смешений, а внутриэтнических процессов в формировании русского генофонда (возможно, основным фактором может быть дрейф генов в окраинных популяциях)»[67].
Не будем гадать, как это утверждение совместить с их же утверждениями об определяющей роли финского субстрата. Видимо, все же, эта роль определяла не столь многое. Об этом заставляет думать одна очень убедительная аналогия. Как можно понять, неопровержимый факт массового славянского подмеса не повлиял (или повлиял незначительно) на гетерогенность немцев, оставшуюся малой. Это свидетельство нашей с немцами изначально большой биологической близости. Но ведь финны нам не менее близки: и славяне, и немцы (германцы), и финны — все в равной мере прямые потомки кроманьонца, продукт распада ностратической общности. Их смешение, ведя к реверсии (восстановлению) исходного типа, в принципе не могло бы стать причиной слишком большой изменчивости.
В чем же тогда, все-таки, дело? Что скрывается за широтной изменчивостью русских, которую неоднократно подчеркивают авторы по разным поводам? Помнится, они сами признались в своем бессилии разгадать эту загадку.
66
Противоречивость и непоследовательность Балановских — плод глубоких идейных заблуждений — заставляют порой брать под сомнение даже, казалось бы, очевидности. Так, они дают анализ гомогенности англичан, но тут же рядом — валлийцев и шотландцев. Отрицая этим принцип нации как согражданства и строго следуя принципу этничности, когда речь идет о туманном Альбионе. И это — правильно, по-моему. Но тогда они должны бы вместо объединенных «французов» точно так же по отдельности рассматривать нормандцев, гасконцев, бретонцев, парижан, корсиканцев и т. д. А уж тем более вместо воображаемых «австрийцев» — австрийских немцев, венгров, чехов и т. д. Возможно, коренные, настоящие французы предстали бы тогда, как и австрийские немцы, намного гомогеннее. А если следовать принципу согражданства, проявленному в их отношении, то тогда и англичан нельзя отделять от шотландцев и валлийцев, но боюсь, что в таком случае эта нация выглядела бы намного гетерогеннее. Чему верить?
67
Конечно, дивергенцию (тот же дрейф генов) не скинешь со счета в стране с таким огромным периметром, как у нас, но и все изначальное разнообразие генофонда ею не объяснить, насколько мы знаем историю.