Какие вызовы и угрозы русскому генофонду согласны, а какие отказываются признать Балановские?
Для них, претендующих на олимпийское беспристрастие, существует только одно понимание деградации: это «разрушение структуры генофонда» — и только (306). Неважно, какие свойства и признаки стоят за этой структурой, в чем и как проявляются входящие в нее гены. Важно сохранить, а точнее — законсервировать именно ее, как она есть.
Зачем, для чего? Чтобы сохранить.
Такой вот чисто экологический и, я бы сказал, коллекционерский подход.
Другого ответа я не нашел. Другие ответы отмели и сами Балановские.
Например, они предположительно называют в числе угроз генофонду — усиление вероятности наследственных заболеваний и уменьшение численности популяции. Но тут же сами, на примере все тех же шапсугов, разбивают эти предположения, указывая, что ни численное снижение популяции — даже катастрофическое, на порядок и более, ни повышенный груз наследственных болезней и учащение случайного инбридинга (кровосмешения в результате близкородственного брака) — следствие малочисленности и изоляции популяции — не ведут к деградации структуры генофонда (308–309).
Балановские идут дальше, продолжая уже в резко полемическом тоне:
«Рассмотрим мнение, что русский генофонд “деградирует”, разрушается, исчезает», — предлагают они. Но затем огорошивают читателя: «В популяционной генетике практически нет критериев “деградации”… Рассуждения о “гибели русского генофонда” не находят обоснования в научных данных. Но поскольку эти рассуждения очень распространены в околонаучных кругах, а опасения основаны на современной демографической картине, мы решились предложить свои рецепты помощи генофонду. Не то чтобы мы считали, что без этого генофонд погибнет, отнюдь» (285–286).
Вот, значит, как. У нас, оказывается, все с генофондом благополучно. Утверждение явно провокативное, с которым я бы поспорил, ибо на мой взгляд, хоть критериев деградации у науки нет, сама-то деградация налицо и видна невооруженным глазом даже в общественном транспорте. Бывало, лет десять тому назад, возвращаясь из европейских столиц, катясь в московском метро и с удовольствием глядя по сторонам, я частенько думал: «Какой же мы все еще красивый народ!». В последнее время эта мысль приходит ко мне все реже с каждым разом.
Оглянемся. Уровень русской пассионарности предельно снижен. Участие русских в политике ничтожно мало и весьма бессмысленно. Участие в научной жизни мира упало. В художественной — близко к нулю. Рождаемость низка. Красивые женщины перестают рожать, перспективные мужчины перестают заводить семьи, воспитывать детей; те и другие активно эмигрируют. Толпа на улицах, в метро, в транспорте заметно посерела, поубожела, стала физически хуже качеством, мельчает, хиреет, стареет. Растет на глазах доля неруси…
Это ли не деградация?! Параллель со всей белой расой не утешает, а еще больше удручает: петля кажется роковой, неотвратимой, хотя я упрямо верю, что это не так.
Балановские, между тем, предупреждая возможные возражения, наносят превентивный удар по позициям оппонентов. Они ратуют против «ненаучных гипотез», к которым относят:
1. Представление о захирении генофонда в связи с исчезновением (истреблением, эмиграции) биосоциальной элиты общества. Их аргумент: «Наука не делит генофонд на “лучшую” часть и часть “похуже”. Такое деление придумывает антинаука — расизм и евгеника» (304);
2. Представление о загрязнении, утрате идентичности и распаде генофонда вообще в результате наплыва иноэтничных иммигрантов, повышения доли смешанных браков, смешанного потомства. Их аргумент: «Интенсивные миграции — современная черта всего человечества, и опасность, которую они несут для русского генофонда, ничуть не больше, чем для множества иных народов по всему миру» (311);
3. Представление о том, что именно русский генофонд находится под угрозой в результате мощного притока чужой крови, обрушившегося на нас после Перестройки, от которого нас следует защитить. Их аргумент: «Русский генофонд (как и все другие генофонды!) всегда вбирал в себя многие потоки генов отовсюду. Мы так же, как и многие из читателей, знаем, что сейчас в русские села возрос приток населения из далеких окраин бывшего Союза. Останутся ли эти “пришлые” гены в русском генофонде или же вернутся в иные города и страны, решать не ученым, не политикам и не администраторам, а самому русскому генофонду — у него, право, большой опыт таких решений»[83] (313). Не надо вмешиваться в приток чужой крови, учат нас авторы, тут же разъясняя, что дотации на детей должны идти равно всем, независимо от этничности;
83
Что может сам «решить» какой бы то ни было генофонд, не обладающий субъектностью, не имеющий ни воли, ни разума, — понять умом невозможно.