И героини Мар берут себе в духовные наставники не служителей церкви. Они выбирают тех святых, чья исступленная вера и готовность страдать, мучиться и обретать блаженство в страдании оказываются им ближе. Бэля Госк отдает предпочтение Св. Маргарите-Марии Алякок, отвергая и книги Св. Терезы, «холодные, риторичные, местами даже жестокие», и «мистические диалоги Екатерины Сиенской», и строгие исповеди Св. Августина, и молитвы Рейсбрука Великолепного, при чтении которых «ум, теряясь в отвлеченностях, уставал, а сердце стыло» [43], и даже «кроткие страницы» Франциска Сальского, «нежные гимны» Марии Альфонса Лигури. Да, Бэле ближе всего святая, установившая культ Сердца Иисуса. Ее молитвослов заключает в себе тот «крик любви, восторга и боли», который доказывает «пламенность», но одновременно и нежность, и любовную покорность. И Бэля в самозабвении шепчет созданные этой святой молитвы: «Крест — это трон возлюбленных Иисуса. Боль, страдание — их сокровища. Я не могу просить ничего, кроме пылающей любви к моему Иисусу, любви страдающей. Ибо ведь нельзя любить без страдания <…> Все кресты драгоценны для сердца, возлюбившего Бога и жаждущего быть любимым.» [44] И именно эта молитва, соединяющая крест, страдание, любовь, жертву, боль, экстаз, самоотречение, опровергает оскорбительные обвинения, раздававшиеся со страниц печатных изданий, по поводу того, что Анна Мар бесцеремонно присоединила к «грязным переживаниям»«слово, священное для всех христиан.» [45] В среде критиков даже раздавались голоса, предлагавшие Мар даже сменить ориентиры в католичестве: «Почему бы ей вместо Мари Алякок не вспомнить о Св. Доменике или Св. Бенуа?» — а то ведь в таком виде произведения писательницы не делают «чести католицизму», да и «католицизм, в котором она ищет пряной эротики, не пошел ей на пользу». [46] Но ведь героиня Мар просит у Бога не страстного религиозного исступления (оно как раз у нее есть, и она, по-видимому, считает его эгоистичным, разрушительным, хотя и по-своему сладостным), а «любви крепкой. не устающей бороться, любви чистой, преданной бескорыстно, любви распятой, для которой нет выше радости, как страдать во имя возлюбленного.» [47]
Но приведенные выше оценки религиозной взвинченности и экстатичности произведений Анны Мар имели под собой основание. Тема любви к католическому священнику, составившая сюжетную канву «Невозможного» и «Тебе Единому согрешила», действительно выглядела кощунственной. Но, как уже указывалось, писательница выступала в этих случаях исследовательницей, пытаясь распознать истинную природу этой преступной привязанности. Убедительнее и интереснее это у нее получилось в первой вещи, где ксендз Гануш не является конкретным мужским образом. Это скорее символ той женской устремленности к недоступному, к чистоте и целомудрию, которая не может быть удовлетворена в этом грешном мире, не может быть реализована в обычных жизненных условиях. Поэтому «невозможно» не соединение с ксендзом, а воплощение мечты о прекрасном и величественном. Вот как описывает автор это чувство. «Тереза любила чисто. Любила обоготворяя. Скорее молилась, чем любила. Смотрела, как на Распятье. Приближалась робко, по-детски. Было нечто бесконечно целомудренное, нежное, трогательное в ее чувстве. словно дыхание весеннего вечера, запах фиалок, слабый аромат ладана между страниц молитвенника». [48] Она хотела любить «беззаветно, молчаливо, покорно. Любить, ничего не ожидая взамен, кроме тоски, слез, во имя любимого. Любить без тени чувственности, без всякой надежды на взаимность и близость. Был для нее неназванным, таинственным, был томлением по чистоте, совершенству, дорогой к Богу.» (курсив наш — М. М.) [49] Может быть, здесь Мар очень близко подошла к определению и сущности женской религиозности и ее вечной потребности в любви. Может быть это и есть женское понимание любви — как дороги Богу? Но одновременно — это только одно из возможных пониманий исключительно сложного целого.
И уверения Терезы, что именно чистота и целомудрие влекут ее к Ганушу, очень напоминают самообман. Ведь в ее любви присутствуют та напряженность, страстность, требовательность, полоненность, за которыми могут скрываться и бездна, и грех, и искушение, и падение. Взор Анны Мар буквально прикован к тончайшей грани, отделяющей порок от добродетели (вспомним, что, по ее мнению, это ответственнейшие темы искусства). Она ни в чем не оправдывает и не защищает свою героиню. Недаром началом духовного краха Терезы становится момент. когда она понимает, что ничего не значила для Гануша, что никоим образом не выделял он ее среди других прихожанок. Что это? Извечная женская слабость? Потребность в руководстве? Желание раствориться в воле учителя, господина, повелителя? Или все же дьявольская гордыня, соблазн, искушение?
Мерцающую роковую грань переступает героиня романа «Тебе единому согрешила». Но, как совершенно справедливо заметил один из рецензентов, Мечка Беняш, занятая исключительно собой и своими переживаниями, не заметила «жуткой трагедии человека, силою любви нарушившего священный долг перед Богом» [50], что действительно не лучшим образом аттестует ее. О ксендзе на протяжении всего романа мы узнаем только то, что Мечке он казался прекраснее всех, а его чувство к ней выражено всего в одной фразе: «У меня теперь нет ни веры, ни надежды, у меня только любовь к тебе, Мечка». На самом деле маловато для раскрытия такой важной и неразработанной в литературе темы, как нарушение целибата. Это дало основание критику «Свободного журнала» отметить, что «мистическая связь религиозного чувства с любовью» в романе «затронута схематично и поверхностно». [51] И читателю остается только догадываться, что стоит за этим исступленным стремлением к близости со своим недоступным избранником, которую запечатлела на страницах романа Анна Мар. В критике, например, встречался такой ответ: желание ее героинь соблазнить служителей католического культа — это «безошибочный признак» одержимости, это прямое указание на «демонизм» с его жестокой эротической «черной мессой» [52], и отмахнуться от такого предположение не так-то легко.
И все же посмеем утверждать, что не только страстно-страдальчески-эротическая любовь к Иисусу в духе Марии Алякок тревожит воображение героинь писательницы (и, несомненно, ее собственное), хотя в этом и заключаются ее достаточно самостоятельные художественные открытия, включающие ее прозу в поток европейской литературы этого времени. Но не меньшую потребность ее героини испытывают и в благодати, жалости, сочувствии. Полны благочестия и кроткого терпения слова молитвы, которые произносит Магда Волюшко:
«Святая Дева, среди славных дней твоих, не забывай земной печали.
Будь милостива к тем, кто борется с несчастиями и не перестает смачивать уста свои горечью жизни.
Сжалься над теми, которые любили и были разлучены.
Сжалься над одиночеством нашего сердца.
Сжалься над слабостью нашей веры.
Сжалься над предметами нашей нежности.
Сжалься над теми, кто плачет, кто молится, кто колеблется, даруй всем надежду и мир.» [53]
Но нескоро обретает Магда вымаливаемое с таким смирением сочувствие. Ей приходится долго плутать впотьмах, утратить последние силы в борьбе с жестокостью окружающих, потерять способность молиться, мучаясь и изнывая, отдать себя на растерзание властелинам жизни. И постоянно, болезненно тоскует она о том, чего, кажется, лишилась навсегда, «о ежедневной мессе, о мистической сладости исповеди и причастия, о молитвах, особенно излюбленных, которые шептала после Sacrum corda, о медленных Ave…» [54]