Издательство «Вагриус» не виновато оно не должно текстологией заниматься, тем более, что теперь в предисловии Лосев обошёл этот вопрос, он вообще сказал, что есть две редакции, но какую он выбирает для данного текста, он не сказал.
Я просто приведу несколько примеров, чтобы было понятно, что мы читаем не тот текст, который был дневником. Вот Елена Сергеевна рассказывает, как они зашли в 37-м году к друзьям её старым, Троицким. «Мы пошли очень поздно. Там кроме Лиды и Ивана Александровича (дочка Нина с мужем, по-видимому, журналистом) – Иветта, увидев которую, я сразу раздражилась. Десятки раз говорила я Лиде, что не хочу встречаться с ней, так как считаю её явной осведомительницей». И дальше там дочь хозяйки просит сделать надпись на книге «Турбиных», у неё есть парижское издание «Конкорд». Это не «Турбины», это «Белая гвардия», она издана была только в Париже, третья часть. «Иветта нагло, назойливо допытывалась, есть ли у Миши это издание и откуда, кто привёз». В дневнике (не в дневнике, а в переписывании вот этом мемуарном) потом остаётся от этого следующее: «Вечером были у Троицких, там был муж Нины, видимо, журналист, Доброницкий, кажется, так его зовут». Она тогда совсем не знала его имя, это она потом узнала, когда его уже расстреляли. «Рассказывал о собрании драматургов в связи с делом Киршона». На этом запись кончается. Это переписано в 50-е годы, понимаете. Причём на другой день такая запись, Елена Сергеевна в реальном дневнике записывает: «Михаил Афанасьевич весь день пролежал в постели, чувствует себя плохо, ночь не спал, я тоже разбита совершенно. И этот вечер вчерашний, дурацкий, действительно сходили в гости. Один пристаёт с вопросом: почему он не ходит на собрание писателей? Другая – почему он пишет не то, что нужно? Третья – откуда автор достал экземпляр своей же книги?» В 50-е годы она всё это сокращает. «М.А. весь день пролежал в постели, чувствует себя плохо, ночь не спал. Такие вечера действуют на него плохо. Один пристаёт: почему он не ходит на собрание писателей? Другой почему пишет не то, что нужно? Третий откуда достал экземпляр «Белой гвардии», вышедшей в Париже?» Тут дело ещё в том, что они находятся в среде, в которой (как потом уже это всё, увы, пришлось выяснить через архив ФСБ) одни осведомители – все, все, кроме, кажется, матери, которая ещё тогда была жива. Причём их даже нельзя обвинять, потому что, каким образом они дали согласие? Один сидел, и его выпустили с подпиской… Двух людей из этих присутствующих расстреляли. Судьбы этой Иветты я не знаю. Двух людей расстреляли. Всё это драмы, понимаете. Нужно, совершенно необходимо, чтобы мы знали, когда читаем запись, что это Елена Сергеевна записала в 37-м году в такой формулировке, понимаете?
А люди читают не то, я множество могу записей привести, есть гораздо более разительные примеры. Иногда вдруг люди удивляются: ой, надо же, как она не боялась так писать. Хотя она потом это приписала. Например, арестовывают Ягоду, «читаю газету, чудовищный человек Ягода». И дальше она вписала в 50-е годы: «Помню, когда был Михаил Афанасьевич у Горького, он пришёл, я его спрашиваю (у меня тут записано, но я уже не буду отвлекать внимание публики, поэтому так, близко к тексту пересказываю), я его спрашиваю: «Ну, как?» А он показал мне, что там за каждой дверью вот такое ухо». В момент, когда Ягода арестован и ещё не расстрелян, она в дневнике не рискнула бы это написать, скорее всего. Ну, хорошо, я знаю, Владимир Иванович знает, что это не дневник, но большинство не знает. Вот судьба наследия. Грустная история.
А.Г. А каким образом вы оказались на стороне добрых сил?
Владимир Немцев: Я должен сказать, что завидую этой осведомлённости Мариэтты Омаровны. Я до сих пор не допущен до архива Булгакова. Может быть, если бы настоял сейчас, была бы такая возможность. Но, с другой стороны…
М.Ч. Воспоминания сильные, да?
В.Н. Да, конечно. Я тогда ещё был аспирантом (мы с Мариэттой Омаровной познакомились в 83-ем году), и на этой почве как раз нас общие интересы сблизили. Так вот, если бы сейчас я до архива этого добрался, то, может быть, ничего нового там не нашёл, потому что почти всё тот человек, о котором мы говорили, опубликовал, не будучи филологом…
М.Ч. Но зато помните ваши беседы тогдашние там?
В.Н. Да, идеологическая обработка, беседы идеологические.
М.Ч. Как вам объясняли, как вы должны заниматься.
В.Н. Как я должен поступить, чтобы мне то-то и то-то сделали. Это тоже ситуация, близкая к булгаковской или к книгам Достоевского, что-то вроде этого. Поэтому это всё печально. Но надо сказать, что в булгаковедении вот эти противоречия и вот эти особенности как раз острее всего проявились. И благодаря этому литературоведение наше, отечественное проявилось в своих различиях явственнее всего – благодаря наследию Булгакова.
А.Г. Вот, смотрите, в истории с архивом, которая, вы сказали, так или иначе совпадает с творческом Булгакова, уже есть две темы, почти два жанра – это некая мистика происходящего и сатира на то, что происходит вокруг. И многие считают это основными темами творчества Михаила Афанасьевича. Я предлагаю обсудить, в какой пропорции он был сатириком или мистиком и современное состояние булгаковедения. Всё-таки как определяют этот феномен ХХ века?
М.Ч. Пусть Владимир Иванович расскажет.
В.Н. Я, например, не поддерживаю ту мысль, что Булгаков был сатириком. Сатириком он был до 26-го года. Когда Мариэтта Омаровна об этом говорила (на конференции 12-летней давности было сказано это), тогда он ещё не был интеллигентом. Булгаков тогда своё мировоззрение, мировидение ещё прояснял. И он с отвращением потом отзывался о своих сатирических произведениях, о фельетонах. Посчитал, видно, что так писать не надо. Он всё-таки стремился к более высоким сферам искусства и видел в себе серьёзного писателя. Такими писателями Зощенко, Платонов были, хотя они порождали и сатирические какие-то наблюдения, образы.
Меня могут поправить, что у Булгакова в «Мастере и Маргарите» много сатирических страниц, но я считаю, что это просто стилистическая находка, адекватная эпохе, потому что полнокровных сатириков тогда уже не было. И хоть Булгаков видел, что роман не будет напечатан при его жизни, тем не менее, он просто не мог современную Москву по-другому показать.
Вот тут резкая грань проходит: роман Мастера и современная Москва, современные страницы. Там высокий реализм, а здесь какая-то сниженная действительность, сниженная жизнь. И она может кому-то показаться сатирической, но Булгаков просто такой жизнь увидел, он здесь каких-то чисто сатирических персонажей и положений, я думаю, не создал. Потому что вот перечитаем страницы Ильфа и Петрова, например, – молодёжь на них как-то уже не реагирует, они непонятны во многом. Я не говорю про зарубежных читателей, про студентов хотя бы. А Булгаков, он как-то близок, очевиден. И это не сатира всё-таки, это тот стиль, который он подобрал, говоря о своей эпохе, о 30-х годах, точнее говоря. В 20-е годы всё несколько по-другому ещё было, он там искал свой язык, свои положения, образы в искусстве. Эти страницы о Москве, они многоговорящие уже сами по себе. И сатирическими я бы их не назвал.
А.Г. Простите, уточняющий вопрос. Булгаков понимал, что роман не будет напечатан из-за «романа в романе», а не из-за этих страниц, о которых вы сейчас говорите?
В.Н. Тут трудно сказать, какова была у него логика.
М.Ч. Я думаю, что он как настоящий творец, настоящая творческая личность, он просто… Не могло быть по-другому, он в какие-то моменты верил, что это будет напечатано, а почему бы нет? Он же верил, что «Собачье сердце» будет напечатано, и имел для этого основания. «Роковые яйца» в Ангарске он напечатал, хотя это гораздо раньше было, но тем не менее. И он писал «Собачье сердца» для печати.
Мы когда смотрим ретроспективно, нам кажется, что этого никак не могло быть, с «Собачьим сердцем», скажем. От скольких людей я слышала, от десятков как минимум: «Ну, неужели вы не понимаете, «Собачье сердце» никогда не будет напечатано». Я всем говорила, что увидите его напечатанным при вашей жизни. Все дожили до 87-го года, кто со мной говорил. Но это так, между строк.