Но с другой стороны, оказалось, что между ними шёл некий диалог. И вот об этом диалоге я хочу как раз поговорить, сделав один ещё шаг назад во времени.
В самом начале 900-х годов, в 3-4-м году в Петербурге начинает выходить журнал под замечательным названием «Новый путь». Мы знаем русские философские журналы «Путь», но они вышли позже. То есть перед нами какая-то странная картина. Это не «Литературное обозрение» и «Новое литературное обозрение», это не «Известия» и почившие в бозе «Новые Известия», а что-то совсем другое. И весь первый год существования журнала печатается книжка Розанова «Юдаизм». А в следующем году печатается «Религия страдающего Бога» Иванова из номера в номер. Журнал был довольно толстым. Можно было эти сочинения (не такие уже большие) в принципе напечатать – ну, просто если надо, так и печатать.
Что здесь произошло? Здесь произошло то, что отличает ХХ-й век от обычной апокалиптики. Дело в том, что люди чисто технически осознали, что надо понять, с одной стороны, иудаизм, пусть по-розановски, а с другой – эллинизм. Технически говоря (только не дай бог, не задевая чьих-то религиозных чувств) христианство – это иудеоэллинизм. И поэтому, что ж такое «новый путь»? Если Христос первым пришествием предотвратил предыдущий Апокалипсис, то значит второе пришествие, которое мы ожидаем в конце или в течение ХХ века (я не хочу сейчас опять же вдаваться тут в эти подробности), к чему должно привести? Это должно привести к тому, что мы, если мы духовно вернёмся в ту ситуацию, то глядишь, мы это прочувствуем.
И всё было бы очень просто, если бы это можно было выразить религиозно. Но как? И вот до сих пор не публикуется та Литургия, которая была сочинена Мережковскими, то есть кругом этого самого журнала, его издателями, и которая состояла частично из нормальной Литургии Иоанна Златоуста, частично из стихов русских поэтов, частично из их собственных сочинений.
То есть люди желали этот Апокалипсис пережить в праксисе. Вот поэтому меня сейчас не интересуют кони, меня не интересуют печати, кровавые реки, ну, и всё то, что мы там можем прочитать, равно как и «жена, облачённая в солнце».
Мы перешли к значительно более формальному отношению ко всему этому делу. Значит, перед нами встаёт вопрос: люди поняли Апокалипсис, как сочетание, с одной стороны какого-то спасения иудеев, непонятно какого, механизм не очень понятен, равно как и не очень понятен механизм дальнейшего слияния, если не толковать.
И тогда у нас появляется замечательная возможность. Вот та самая, о которой я говорил в связи, например, с временной шкалой. То есть эта мнимость оказывается вполне реальностью. И Малевич, который говорит, что надо остановить прогресс, он просто не знает, что за Троицей? Что такое для него четвёртый Завет? Это уже какая-то бессмыслица. Причём текст обращён к нему.
И мы снова возвращаемся вот к той цифре: 0.10. «Последняя выставка будущего» на этом языке означает только одно – время остановилось. Как может быть «последнее будущее»? Это и есть то, что, собственно, мы и ищем так долго. На самом деле, нам это выдали в столь явной форме, что даже непонятно, почему так долго это воспринималось вне каких бы то ни было реальных категорий – не мистических, не молитвенных, а самых что ни есть простых.
С другой стороны. После этой последней футуристической выставки, когда поставили ноль на предыдущей эпохе, ещё следующий ход сделали, лишний, может быть, ход, – поставили точку. А потом поставили единицу – вот он пошёл новый отсчёт. А теперь его надо остановить. Естественно, ведь мы же прошли 900-й год. Даже и журнал, вот этот самый «Новый путь» (не будем сейчас обсуждать проблемы этого журнала), эта же команда стала выпускать следующий журнал под очень интересным названием – «Вопросы жизни».
Опять же, никто почему-то не обратил внимания: если мы это как-то пережили, и это оказалось не апокалипсис, значит это жизнь, или если это апокалипсис, а мы после него остались, это – вопросы новой жизни.
И тогда коммунистическая идеология нового мира, нового пространства, нового времени оказывается встроена сюда же. Это совершенно новое понимание апокалипсиса, понимание времени, его движения, его остановки, которое принципиально отличается от обыденного религиозного сознания. А раз мы можем начать с нуля, то мы и начинаем. И вот один человек говорит: я поставлю точку и выращу картину; другой человек говорит: я закрою всё, больше картины нет. Но мы же знаем, что он после этого рисовал. Где здесь происходит обман?
Обман происходит там, где люди опять же за этими символами пытаются искать какие-то архетипы, вроде квадрата. А у кого не было квадрата?
Это такая совершенно бессмысленная чёрная дыра в большой бесконечности, непонятно куда ведущей, пустой вполне. Так вот эти люди оказываются в ситуации, когда надо взглянуть на жизнь человека целиком. Если мы посмотрим на учеников Малевича или Филонова, которые с ними не были много этапов их творчества (этапы не должны быть длинными, – полтора, два, пять, десять лет), то мы можем вспомнить какую-нибудь Надю Леже, которая до конца дней так и рисовала какие-то разлетающиеся квадраты. Что она в них понимала, я, честно говоря, не знаю.
В то время как все серьёзные авангардисты один или даже два раза могут пройти через всё это в своей жизни, и дальше снова возвращаться к нормальным формам. И это не знаменитая теория конца русского авангарда (ну, раз уже не бессмыслица, раз не заумь, раз не квадрат), а это как раз он и есть. Никто не сказал, что, вообще, человек в этой точке может быть.
И вот я как раз вспомнил здесь текст один, чисто литературный, Андрея Белого, который рисовал его примерно так. Он рисовал строчку, меньше, меньше, меньше. Потом говорил – точка. Ставил её. Ноль – и наращивал текст снова, прямо на странице. То есть для этой эпохи момент того, что в этой точке стоять нельзя, был очевиден. Никто не пытался в ней простоять. Все пытались найти из него разный выход.
И вот теперь я как раз скажу то, что, может быть, не видно, если не посмотреть с этой двойной точки зрения, которую я сейчас предложил.
Вот здесь наклеен квадратик Малевича. Ну и что? Ну, наклеили ребята. Но они же написали библейские фразы. Это же Эль Лисицкий сказал про краеугольность квадрата – а про краеугольный камень мы знаем, что это такое. И тогда мы должны вспомнить, а как носится тот предмет, о котором мы говорим? Формально иудеи носят вот здесь кубик на квадрате, который называется тфилин, или филактерии, по-гречески. Соответственно, это первый Завет, это второй, это третий, а что делать с четвёртым? Ну, если сюда, так это по кругу, это та бесконечность, с которой мы боремся.
И вот тогда Эль Лисицкий делает новый ход. Он начинает рисовать книжку, которая называется «Сказ про два квадрата». А тфилина – два. Только он его рисует как чёрный и красный и рисует его в кругу (может быть, есть такая иллюстрация в альбоме, который я давал). Так вот он что делает, он этот самый красный квадратик врисовывает в круг. Вот оно, это изображение.
И вот этот квадратик оказывается изображением того, как если бы этот тфилин, так сказать, кубик на квадрате, мы бы просто перевернули. Вот он. Вот это уже четвёртый завет. То есть, для Эль Лисицкого на самом деле – второй, а не какой не четвёртый. Потому что всё, что происходит здесь, не важно. И этот квадрат, и этот, находятся в нашем мире. А вот когда мы его перевернули, что получается? Мы приходим в очень важную философскую точку, которую необходимо себе представить. И точка эта заключается в том, что ведь исторически тот приход Машиаха, который должен быть у евреев, и тот второй приход Мессии, это одно историческое событие.
Вот как только мы это поймём, тогда либо восстанавливается жертвоприношение в Иерусалимском храме. И здесь всё нормально. Либо, что у нас происходит? Ну да, небесный Иерусалим и всё остальное, что с этим связано, а не жертвоприношение. Так вот в этом случае оказывается, что при помощи таких несложных форм можно говорить на эти темы. Оказалось, что язык авангарда значительно глубже, значительно серьёзнее, чем тот язык архетипических форм, просто язык перспективы, просто приёмов живописи. И когда нам начинают говорить: ну посмотрите, ведь квадраты Малевича, не обязательно чёрный квадрат, они же так похожи на иконы. Ну и что? От той точки, которую он прошёл, можно дойти до уровня икон, до уровня классицизма, до экспрессионизма – до чего угодно.