Есть Борис Михайлович Владимирский в Крымской обсерватории – гордость когда-то Советского Союза – у которого много есть на эту тему…
Телезритель. Какие вы видите перспективы своей работы для современной науки? Какие результаты практические можно получить, используя ваши труды?
С.Ш. Практические – не знаю. Я думаю, что для практики – ни к чему моя работа. Кто делает обычные измерения, тому тонкую структуру не надо знать. Средний, среднеквадратичный и ещё два момента – и хватит. Человечеству для большинства работ хватит. А много ли людей, которым надо знать состояние мира? Я думаю, несколько человек на земле.
А.Г. А удавалось в гистограммах отмечать какие-нибудь геотектонические события? Есть такая корреляция?
С.Ш. Это надо делать. У нас есть энтузиасты, а я не могу этого делать. Это всё то же истинное незнание. А кажется очень много.
Дело вот в чём. Магнитуды землетрясений настолько грубы, ну, 9, а мне надо хотя бы трехзначные числа. Для анализа мне нужна тонкая и аккуратная работа. Это они не делают, это очень странно. И вообще вся область биофизики такой – вся впереди, нет сил. И есть контакт с Институтом физики земли, и мои высокочтимые коллеги там, но сами-то они делать не будут. Кормили бы аспирантов. Просто бы делали бы стипендии, чтобы они могли жить. Но грант называется, хотя бы они могли, ну, просто не подрабатывать круглые сутки уроками и чем-то ещё. И молодые люди, и среднего возраста не могут так жить. А здесь я могу… я себе могу позволить, мне что? – в двух местах профессор, я могу себе позволить сидеть всё остальное время у компьютера и смотреть. Они должны искать деньги.
А.Г. Вот мы договорились с вами до любимой темы очень многих, кто приходит в эту студию – это будущее науки, каким оно видится в ХХI веке. И здесь, поскольку происходит очевидный разрыв между поколениями…
С.Ш. Ужасный! Я боюсь, что уже почти необратимый. Ну вот ещё год-два, мы умираем, мы всё время кого-нибудь хороним. Это просто ужасно! Ну, поколение…
А.Г. Всё это означает разрыв и в традиции, и в школе.
С.Ш. Он необратим уже, может быть, я уже думаю, что, может быть, уже необратим. Ну, не знаю. Нет, ну, правда, я сегодня принимал экзамен. У меня сегодня были замечательные студенты физфака.
А.Г. Как вы сами прогнозируете, какое количество?
С.Ш. Уедут. Вот те 8, которые меня сегодня восхитили, из 20, уедут.
А.Г. Вот смотрите, они уедут. Вы выпустите ещё 8, ещё 10…
С.Ш. А потом некому будет выпускать.
А.Г. Некому будет выпускать?
С.Ш. Кафедра наша держится, кафедра биофизики физического факультета держится.
А.Г. Это не самая большая проблема. Самая большая проблема, что рано или поздно на Западе, куда они едут, тоже насытится рынок.
С.Ш. Не только насытится. Ещё знаете, что жалко: они же увозят всё, что мы накопили, не потому что мне надо прекратить «утечку». Это всё враньё. Это не утечка, это на сохранение. Но вот выступал человек и говорил сейчас, реакция Белоусова. Борис Павлович Белоусов и аспирант Жаботинский. Он же, Толя Жаботинский, уже больше 10 лет там. И он там тихо где-то работает, свою же реакцию изучает. Ну что это такое?! А здесь у нас… реактивов даже нет на эту реакцию. Мы столько лет ею занимались. Мы заложили все основы, на нашей базе возникла наука синергетика. В нашем институте. Наш директор Иваницкий и все, кто к этому имеет отношение, это всё люди, Молчанов… любящие дифференциальные уравнения. Наука возникла у нас, первый конгресс был у нас. Где сейчас? Кто? Кто в Ницце, кто в Дании, в Штатах большая часть. Мы… Ну, сколько можно? Сколько можно из одного источника брать принципиальные постановки вопросов? Поэтому американцы и прочие это вообще не могут, они «сшибают гранты» в рыночном ажиотаже. А позволить, как мне… Подумайте, какое государство было?! Так ведь, другой… Я 50 лет занимался конечно всем, я платил преподаванием за свободу. Но ведь меня же никто не выгнал с работы?! Правда, я старался не афишировать свои занятия, но всё равно все знали, что вот там работы идут, а он всё делает одно и то же.
А.Г. Я не буду вас призывать быть более оптимистичным после всего, что было сегодня сказано здесь. Но давайте всё-таки попробуем спрогнозировать. Я слышал такие утверждения, что наука в ХХI веке должна вернуться в кельи, в монастырь, что учёных должно стать меньше в 10 раз, и они должны занимать другую социальную позицию в обществе, чем в ХХ веке? Вы согласны с этим?
С.Ш. Это зависит от того, какая наука. Наука состоит из двух сортов. Наука пионеров всегда была штучной, всегда единицы и всегда в нищете. Это норма, так и должно, может быть, быть. Туда должны идти люди, которые идут не с тем чтобы стать академиками и вице-президентами.
А.Г. То есть подвиг по сути дела.
С.Ш. Подвиги. Обязательно это внутренняя потребность, тут никого не надо звать. Надо только их не убивать. А другая наука – обработка. Я давно, вот книга эта у меня есть, деление на геологов и ювелиров. Некто вычисляет, где должны быть алмазы. Над ними смеются. В Якутской тайге нашёл, в Архангельске. Вот ещё. Он умирает, его забывают, потом находят, потом кто-то добывает, приносит невзрачные камушки. А потом ювелиры делают прекрасные бриллианты, получают гранты, устраивают праздники. И туда придёт, в ресторан, замызганный, грязный, в робе открыватель… Да его туда и не пустят: кто же без галстука и вообще без галстука-бабочки, без смокинга идёт в ресторан? Вот и всё. Геологи и ювелиры. Ювелиров должно быть много, им надо делать фабрики. И это настоящее молекулярной биологии сейчас. Вот геном считать. Это отдельная тема, я тут близок к этому по специальности даже. Геном – это фабрика, колоссальная. Мы тут находимся в ужасном состоянии. Мы не сделали там ничего. Весь мир делает геном. Ну и хорошо. Только некому скоро будет понимать, что они там сделали. Ну, ещё есть немножко. Нам бы надо было сохранять ювелирную науку и платить им, конечно! Человек, который неправильно делает грани алмазные, ведь его и повесить могли, в средние века. Он причащается, переодевается, молится и делает правильную грань. Это достойно уважения. Но прежде алмазы надо было найти!
Почему вымерли мамонты?
Участники:
Алексей Тихонов – кандидат биологических наук, старший научный сотрудник Зоологического института РАН
Павел Пучков – кандидат биологических наук, старший научный сотрудник Зоологического института УАН
Александр Гордон: На вопрос, почему умерли динозавры, сейчас любой школьник уверенно ответит: метеорит упал. Так это или не так на самом деле, уже неважно. Есть гипотеза, которая принята обществом, как красивая и всё объясняющая. Тем не менее, не столь давно в жизни нашей планеты, во флоре и фауне, произошли столь же драматические, если не более драматические изменения. Отчего вымерли мамонты?
Давайте сразу быка за рога… вернее, мамонта за бивни брать. Что это за зверь, мы знаем из школьного учебника, видели – волосатый, неприглядный, диковатый какой-то, явно северный зверь. Вот так или нет, и что это за вид такой, и главное, почему он исчез? Я и хочу это от вас услышать сегодня.
Павел Пучков: Давайте, Алексей Николаевич, скажите.
Алексей Тихонов: Ну, во-первых, я не согласен с вами, конечно. Он никакой не диковатый, и не несуразный, а очень симпатичный мохнатый слон, который обитал не только на севере. Он обитал на огромных территориях Евразии и Северной Америки. И потом, когда мы говорим о мамонте, мы, как правило, подразумеваем сибирского, или шерстистого мамонта, того, который знаком нам из учебников, из популярных книжек. Но надо учесть, что мамонтов было несколько видов. Близкий к шерстистому, собрат – колумбийский мамонт – обитал в Северной Америке. И до сих пор учёные не знают, был ли он мохнатым или нет. И в целом, если сказать о мамонтах, это была отдельная линия слонов, которая эволюционировала в течение миллионов, сотен тысяч лет. А последний сибирский мамонт – это животное, которое сохранилось практически с доисторического времени. И даже в наше время вы можете встретить в так называемой криптозоологической литературе статьи о том, что последние мамонты ещё бродят по просторам Западной Сибири.