Извините, если кого обидел
Эхо своего голоса
Отчего же не издать книгу? Хотя бы и книгу, составленную из диалогов — именно потому, что это способ сохранения голосов.
Книга живого голоса может быть прекрасна.
Её иногда начинают превращать в роман, выламывая руки дневнику и письмам.
Мне это кажется неверным.
Единицей издательской деятельности сейчас является роман. И, действительно, обществу нужен роман как времяпрепровождение.
Общество вынуждает пишущего стремиться к роману, это насилие омерзительно и ужасно. Кстати, Чехову намекали, что нужно, нужно писать роман.
Это может помешать говорить своим голосом.
Стремление к «роману», увы, поддерживается человеческой психологией — потому что за несколько веков роман стал синонимом чего-то значимого, весомого.
Но потерю тональности не заменит никакая долгота звука.
Но только кажется, что разговор из жизни или из Сети можно безболезненно перенести на бумагу. Сразу обнаруживается, что это дрянь, спитой чай. Диктофонная запись разговора — экание, мекание, странный порядок слов. Всё это надо переписывать, править.
Механически записанный, голос становится безобразен и скучен, как высохшая на прибрежной гальке медуза.
Его нужно переписать.
А потом переписать ещё раз.
И вот постепенно слова теряют отпечатки губ, оборачиваются бумагой, и вот они уже совершенно другие — как диалоги в пьесе.
Актёры ушли куда-то, острое словцо повисло в воздухе, потеряв своего автора. Идеи, прозвучавшие в разговоре, изменились, выросли как дети в чужих семьях. Нет, фотографическое изображение разговора невозможно — оно всё равно превращается в живопись передержками, муаром, особой техникой печати.
Всё изменено, и никакое устное слово невозможно удержать на бумаге. Слова расползаются как насекомые из-под шляпы Волшебника.
Потому то, что перед вами — только отзвук голосов, только эхо. Слово изречённое бежит по воде, ползёт белкой по стволу, а как схватишь его рукой — обращается в прах.
Это решает и вопрос авторского права, а так же особый вопрос анонимности. Кто-то рассказывал мне, что долго искали девушку, родившую на поле Вудстока — да так и не нашли. И то верно — каково признаваться в этом повороте биографии, если жизнь устоялась и уже вполне буржуазна. Случайный разговор, сохранённый Сетью может, если не поломать жизнь, то испортить настроение. Кому нужна выплывшая много лет спустя невинная ложь, и даже невинный флирт? Включается боязнь кого-то обидеть, потому что люди меняются стремительно, и вот уже твой собеседник стыдится ночного застолья, а пригожая вакханка превратилась в мать семейства.
Настоящий драматический диалог не получается, если его механически перенести из настоящей беседы. Это как выведи на сцену настоящего сантехника — человек он хороший, но сантехника в спектакле вряд ли сыграет.
Уже кажется невероятным, что в конце восьмидесятых годов прошлого века до хрипоты спорили о постмодернизме. Слово это перестало быть модным, и спорить перестали — несмотря на то, что так и не придумали доходчивого определения.
Слово «Сетелитература» точно так же перестаёт быть модным — затухают сотни дискуссий, превратившихся в сеансы психотерапевтического выговаривания.
Но всё равно непонятно, чем Сетелитература отличается от обычной. Один мой товарищ с гневом, топая ногами, отказался участвовать в дискуссии о Сетелитературе, с присловьем «Добро или зло?»
— Буквы на бумаге — добро или зло? — кричал он. — Стеклянные бутылки вместимостью 1,25 литра — добро или зло? И закончил напоминанием, о том, как режиссер и писатель Гринуэй как-то завершил интервью журналисту из русского сетевого издания словами: «Вы — слабый мыслитель», имея в виду, что дискуссии не выйдет.
Словосочетание «литературный процесс» мне чрезвычайно не нравится. Потому что под ним все понимают что-то своё. Надо придумать какое-нибудь другое, строгое определение, а пока приходится пользоваться этим. Чем-то мне это напоминает слово «мейнстрим» — его люди в корпоративном кругу писателей-фантастов часто используют, при этом не удосуживаясь дать ему чёткое определение. «Мейнстримом» оборачивается любая успешная литературная конструкция вне фантастической литературы — и, тем самым, оппозиционная ей. Произносится это слово не без некоторой доли зависти, смешанной с презрением.
Сетелитература была сперва придумкой, метафорой, вроде Внутренней Монголии. Кстати, я присутствовал на одной сетевой премии, что вручали в кинотеатре с символическим названием «Улан-Батор». В результате лауреатами оказались и люди больше известные с внешней стороны Рунета, и люди абсолютно внутренние. От Солоуха и Отрошенко до Шермана aka Боба Иисусович, вполне срежиссированно упавшего со сцены вместе со своими бумагами и грамотами. Вот какие древности я помню.