— Тут и не надо думать. Надо жить, чтобы не было мучительно больно.
Диалог CMLXXI
— Открою клуб «Венеция для тех, кому за пятьдесят».
— Стоит ли рисковать с таким путешествием: «Густав Ашенбах, или фон Ашенбах, как он официально именовался со дня своего пятидесятилетия, в теплый весенний вечер 19… года — года, который в течение столь долгих месяцев грозным оком взирал на наш континент, — вышел из своей мюнхенской квартиры…» (Ну и далее по тексту).
— Где тут риск? Нанюхаться дерьма покрепче питерского? Так это ерунда же.
— Ну, если вы вспомнили этот знаменитый текст, то ответ очевиден. А если не вспомнили, то он заканчивается так: «Прошло несколько минут, прежде чем какие-то люди бросились на помощь Ашенбаху, соскользнувшему на бок в своем кресле. Его отнесли в комнату, которую он занимал. И в тот же самый день потрясенный мир с благоговением принял весть о его смерти».
Диалог CMLXXII
— Зачем вообще святому памятник?
— Чтоб миряне испытывали трепет.
Диалог CMLXXIII
— Ну, спросите у кого-нибудь. Выйдете, например, сейчас на улицу и посмотрите — что скажут.
— В четыре часа утра? Представляю, что мне скажут.
Диалог CMLXXIV
— А у меня просто горло болит. Мне вообще разговаривать трудно.
— Вольдемар! Вам со мною вообще не нужно разговаривать, о мон дьё! Я Вас просто с полувыдоха пойму. Только дышите чаще и взволнованней.
— А, может, это зависть? И вы всё это из зависти говорите.
— Из зависти, дорогой друг, вы же знаете, только из зависти — к вашей молодости, свежести и успеху.
Диалог CMLXXV
— Как ваш кум и начальник?
— Он светоч! Он символ! Я, когда вижу его, понимаю, что день прошёл не зря. Я освящён его славой и обаянием. Это единственное, что держит меня на службе. Он — огнегривый лев.
— Если вы вместе работаете, то, соответственно, вы, очевидно, вол, исполненный очей. А за орла кто?
— О! Про орла нельзя спрашивать! Его имя вообще не произносится! Тихо-тихо! Молчи, очкастый мальчик!
— Надо, что ли, попросить прибавки к зарплате, коль скоро только светлый лик его заставляет тебя работать на компанию.
— Обязательно. Я ведь знаю, как это сделают. Эту сотню вычтут из моего жалования и прибавят к твоему. Что окончательно докажет мою бескорыстность.
— То есть ты считаешь, что надо говорить именно о сотне?
— Спокойно. Я обдумываю это.
Диалог CMLXXVI
— Фейсбук впаривает мне рекламу бамбуковых носков — выбора активного человека. Я как-то даже напрягся.
— Мне тоже. С тревогой ожидаю рекламы деревянных бушлатов.
Диалог CMLXXVII
— Когда-то Бродский сказал, что самым страшным для русской литературы было одновременное сосуществование таких разных гениев, как Толстой и Достоевский: они не преумножали, но редуцировали значимость друг друга. Я думаю, что это вообще беда русской культуры. Нивелируюущая одновременность Ломоносова и Сумарокова. Пушкина и Баратынского, Тютчева и Фета. И, прежде всего, эта чудовищная метонимия Цветаева — Ахматова. Вот уж где страх и редукция!
— А уж для ребёнка одновременное существование папы с мамой — такая редукция, что его ужас берёт. Прямо кушать не может.
Диалог CMLXXVIII
— Все нормы морали очень относительны. Корейцы едят собак, а у арабов четыре жены — ну-ка наши правоведы стали бы насаждать моногамию и судить за многожёнство каких-нибудь арабов. А представляете, какой-нибудь иракский человек совершит покушение на президента США за боль, за слёзы матерей (ну, тут для проформы пафоса нужно подбавить — потому что некоторое количество мирных жителей в разных местах мира американцами убито, и, понятно, несколько большее, чем количество местных солдат или прочих вооружённых людей, с которыми они, по задумке, воевали). Станет он совестью своей нации, точно так же, как ей становятся палестинцы-шахиды. Тут печальный круг, замкнутый и опирающийся на право сильного. Вы ведь сказали очень важные слова, и очень правильные: «Заниматься правоведческой схоластикой нет смысла». Я с этими словами согласен — это право сильного, право, которое диктует побеждённому те нормы, какие этот победитель определяет. У сильного нет стороннего арбитра, у него есть право силы. Точка. Конец перспективы.
— Сильные и слабые всегда в каком-то (каких-то) пространственно-временном контексте, и в контексте можно определить вектор большего и меньшего зла, хотя бы по числу жертв. Достаточно знать, что сценарии с наступлением светлого будущего после массовых зачисток не реальны. Дасейнер, кстати, натолкнул меня на колоссальное соображение. Не буду его обнародовать сейчас, чтобы не начинать всё по новой.