Игорь торопливо открыл дверь в свою каюту. Пододвинул женщине кресло. Ушёл в угол. Долго ждал её реакции и наконец, не в силах больше выносить её молчание и неподвижность, робко осведомился:
– Ты живая?
– Не знаю, – безучастно отозвалась Анна. – Откуда они у тебя?
– От него. Нравятся?
Она удивлённо улыбнулась. Игорь смешался, поняв нелепость вопроса.
– Вообще-то да, – после паузы задумчиво проговорила Анна. – Я ничего не понимаю в изобразительном искусстве, но, по-моему, эти вещи ценны сами по себе, а не только как… как новое знание о нём. И они сделаны не дилетантом.
– Антон делал профессионально всё, за что бы ни взялся.
– Вот-вот. Он не мог бы сказать, например: «Живопись – моя слабость», правда?
– У него вообще не было слабостей, – с воодушевлением поддержал Игорь. – Вернее, он был сильным даже в своих слабостях. То есть, он не боялся быть ни слабым, ни смешным – и поэтому никогда таким не был, понимаешь?
– Да.
– Даже когда на Фортасе он не мог идти, и я нёс его – мне не было страшно, потому что рядом был капитан.
– Аристократизм, – сформулировала Анна. – Что ты хочешь: твой капитан – властительный сеньор, под ним фундамент из дюжины поколений знатных предков. Зачем ты снимаешь?
– Тебе отдам.
– Нет-нет, я не возьму! Антонио подарил их тебе.
Игорь, прижав акварель к груди, просиял:
– Правда?!
Анна рассмеялась, вогнав его в краску.
– Игорь, милый мой, ты и так дал мне достаточно. Повесь на место. Пусть замыкают круг.
– Какой круг?
– Прежде в этой каюте жил Кайс Эбстерхилл, кормчий.
– Полаксианин? Тот, что стал гулом?
– Да, в сентябре. Когда мы расставались, он подарил мне стихи – скорее всего, единственные, какие прочёл. Кайс не жаловал беллетристику. Но они открыли ему, кто он. Для кормчего очень важно обрести себя. Без син-ро он обречён на депрессии и, как правило, на самоубийство.
– Я всё-таки не понял, почему круг.
– А-а. Это были юношеские стихи Ванора, – Анна помолчала, глядя в пол и покусывая губы. – Мне кажется, все мы, разумные, образуем круг. Мы взаимосвязаны бесконечными силовыми линиями наших полей, лучами ментальных аур, словно нервами; объединены и структурированы ими в единую вселенную разума, подобно тому, как Вселенная структурирована космическими струнами. Мы держим друг друга. Каждый – каждого, независимо оттого, знает один другого или даже не подозревает о его существовании, – она усмехнулась. – Правда, держим по-разному. Кто тянет, кто топчет.
– Чаще тянет.
– В таком случае, тебе везёт.
– И не только разумные. В этом круге всё живое. Когда мы вытаскивали группу Мбари с четвёртой ANC-88, нас крепко ударило. Вернее, Антона, он прикрыл меня, и почти вся доза досталась ему. Его спасла лаатти, которую ему подарили на Полаксе, а подарил…
Игорь умолк, испуганно глядя на оцепеневшую женщину.
– На Полаксе была только одна лаатти, – медленно уточнила она. – Я оставила Пату одну из Филиркиных куколок…
– Патрику Эбстерхиллу?
– Всё, – Анна попыталась встать. – Я пойду.
– Никуда ты не пойдёшь.
– Не возись, Игорёк, тебе самому надо отдохнуть…
Он уложил её в постель. Подоткнул со всех сторон одеяло.
– Спасибо, – пробормотала она. – Мне тебя Антонио подарил.
– Спи.
– Не хочу. «Гвоздик крепкий, гвоздик нежный… В душу кто верней войдёт? Выдернешь из жизни стержень – и картина упадёт».74
– А те стихи… Ты помнишь?
– Да. Слушай, посмотри сам. В альманахе «Поэзия хэйнитских народов» за шестьдесят четвёртый год. А русский перевод – на команду «Ай да я», номер двадцать семь.
– Ладно. Спи.
Игорь пригасил свет, оставив только ночник у терминала. И долго, долго перечитывал строки, донесённые кем-то из хэйнитов – заботливых собирателей и хранителей гуманоидной культуры – из Альдиенова детства. Шестьдесят четвёртый. Сколько ему было тогда – пятнадцать, шестнадцать?…
Завесы синее тряпьё.
Под ним младенец спит блаженно
и верит: люлька – центр Вселенной,
а полог синий – край её.
Но ночь отдёрнет синий полог.
И тысячами тысяч глаз
Вселенная вопьётся в нас,
как мириадами иголок.
И вновь я в вихрях пустоты
лечу сквозь звёздные метели,
и тянут тёмные тоннели,
и мчат магнитные мосты.
Вот он, мой мир: где легион
светил в безмерный диск сомкнулся,
и Млечный Путь в спираль свернулся,
продрогнув на ветрах времён.
На струнах взглядов держит мысль
Вселенной слаженность и смысл.
_ _ _
– Во-первых, я категорически не согласна с вашим выбором модели. Во-вторых, натуре, между прочим, положено платить, а я вам даром позирую. В-третьих, вы сюда поставлены не красками баловаться, а вести корабль.
– Дашенька, как ты думаешь, если скормить модели банан, она уймётся?
– Никаких бананов, мне послезавтра в син-ро!
– Тогда стой и молчи. У меня и так ничего не получается.
– И не получится. Я неэстетична.
– Нюш, я такой зануды, как ты, в жизни не видывал. Перерыв.
– Можно посмотреть?
– Да тут и смотреть не на что…
Игорь вскочил, с отвращением отвернулся от холста, открыл кухонный шкаф и принялся мастихином намазывать себе бутерброд.
– И зачем я этим занимаюсь? – в горестном недоумении воззвал он сам к себе. – Это же пытка!
– А по-моему, одна из самых больших радостей, – кротко возразила Дарья. – Может, это оттого, что ты талантливее меня?
– Бездарь я, вот кто!
– Ешь с вареньем, – посоветовала Дарья.
– Угу, – Игорь прихватил банку варенья и устроился в кресле. – Принял.
– Ещё полтора часа.
– А-а, я всё равно больше ничего из себя не выжму. Теперь твоя очередь.
Дарья выволокла из-под пульта свой холст, сняла с Анны шарф и с предвкушением гурмана разложила кисти и краски.
– Ты не устала, Асик?
– Пока нет. Интересно смотреть, как вы работаете. Наглядная иллюстрация к предназначению Homo ludens75: преломив мир через себя, явить ему человеческий, интуитивно-синтетический, сверхсознательный путь к его постижению и доказать истинность этого пути, недоказуемую на уровне формально-логического сознания.
– Путь к истине даёт разуму больше, чем сама истина, – процитировал Игорь Антона.
– Конечно, это бывает мучительным, – продолжала Анна. – Но ведь счастье – не цель, а эпифеномен76 постижения. Кстати, помните школьное упражнение по выходу в сверхсознание? Взять любое понятие – например, «звезда», или «движение», или «море» – и вдумываться в него, пока не откроется дверь в бесконечность смыслов и их связей…
– Вот-вот! – воскликнул Игорь. – И понятие может быть любым, и модель – любой. Ничего сложного – написать красивую ню. Но прорваться через эту Нюшу к этому… переплетению сущностей… Уловить… э-э… ритм мироздания…
– Да, – кивнула Анна. -
To see a world in a grain of sand
And heaven in a wild-flower,
To hold infinity in the palm of your hand
And eternity in an hour. 77
– Вот только чёрт его знает, как выйти на уровень сверхсознания, – пробурчал Игорь. – Вареньем, что ли?
– Тоже помогает, – засмеялась Анна.
– Иногда кажется, что это вообще не моё, – подала голос Дарья. – Приходит извне и бьётся наружу…
– А ты – только проводник, окошко между мирами!
– Да-да, – подхватила и Анна. – Смотришь на сделанное и думаешь: «Я не могла такое создать, это выше меня!» Поэтому люди искусства так часто становятся мистиками. Хотя на самом деле человек может всё.
Она, разминаясь, вытянулась на носках, помотала головой. Дарья насупилась и погрозила ей: не шевелись. Игорь, замерев с надкушенным бутербродом у рта, уставился на Анну.
– Стой! – вдруг вскричал он. – Стой так!
Схватил свой холст и выскочил из рубки. Дарья со вздохом вытерла кисть, сложила этюдник и вернулась к пульту.