Они вернулись в зал.
- Я мешаю вам? Вы хотите работать?
- О, нет. Я жду вечера, и как благодарна я ему, когда он приносит мне прекрасное лицо. Садитесь опять на стул, герцогиня, смотрите вдоль галереи, как прежде, и позвольте мне вылепить ваш профиль из глины.
Она отогнула голову герцогини набок неожиданно легкими руками, и все же герцогиня почувствовала себя под этими руками хрупкой и подвластной им, как ком земли, который должен был получить жизнь сообразно пониманию и сердцу Проперции. Проперция опустилась на деревянную скамейку; она мяла в руках глину и наслаждалась молчанием. - О, если бы мне никогда больше не надо было говорить!
- Какой худой, гордый профиль, и как она бледна и дрожит. Она тоже должна сильно любить.
И Проперция глубоко погрузилась в мрачный огонь своей собственной любви.
Прошло некоторое время. Герцогиня обернулась: Проперция сидела праздно, с каким-то отсутствующим взглядом. На коленях у нее, между безвольно раскрывшимися пальцами, лежала работа.
- Это не я, - вполголоса заметила герцогиня, нагибаясь над ней. - Это изящно и бессильно, это мужчина... как он попал в руки Проперции? Ах...
Она испугалась и тихо докончила:
- Это он.
Проперция вздрогнула. Она увидела, что она сделала и посмотрела на свою работу печально, но без стыда. Герцогиня увидела себя наедине с великой художницей в глухом лесу душ; застенчивость, недоверие и тщеславие остались за его пределами. Она сказала:
- Если бы вы могли забыть его!
- Забыть его! Лучше умереть!
- Вы дорожите своим несчастьем?
- А вы своим?
- Я несчастна не из-за мужчины. Я хочу быть счастливой.
- Но вы, герцогиня, больны от страсти!
- Я тоже люблю. Я люблю вот эти прекрасные создания.
- И только...
Герцогиня посмотрела на нее с ужасом.
- Создания Проперции, - сказала она.
Проперция опустила глаза.
- Вы правы. Я уже так низко пала, что отвечаю "и только", когда мне говорят об искусстве.
Она встала бормоча:
- Вы видите, мне надо успокоиться.
И она скрылась в глубокой оконной нише. Герцогиня отвернулась; опять ее охватило горячее презрение, словно к родственнице, запятнавшей фамильную честь. В галерею врывалась золотисто-красная пыль солнечного заката. Статуи купались в ней, юные, бесстыдные, бесчувственные и навеки непобедимые. Напротив, на теневой стороне, корчилось большое сильное тело; ночь окутывала его своими серыми крыльями. Вдруг в сумраке раздался звук, точно из зловещей бездны: рыдание человеческой груди.
"А между тем этой плачущей, - думала герцогиня, - обязаны жизнью те свободные, прекрасные".
Она нежно приблизилась к Проперции и обвила ее рукой.
- Наши чувства текучи и неверны, как вода. Вернитесь, Проперция, к творениям из камня: камни облагораживают нас.
- Я пробовала. Но только мое жалкое чувство превращалось в камень.
Она, шатаясь, тяжело прошла на середину вала. Она сорвала с подмостков под стеклянной крышей полотняные покровы; в колышущемся сумраке засверкал мраморный рельеф. Высокая женщина сидела на краю постели и срывала плащ с плеч убегающего юноши. Он смотрел на нее через плечо, изящный и пренебрежительный. Герцогиня узнала во второй раз молодого парижанина. Отвергнутая женщина на краю постели была Проперция Понти, обезумевшая, забывшая скромность и благопристойность и искаженная страстью, бившей по ее грубому лицу, точно молотом. Позади себя герцогиня слышала громкое дыхание другой Проперции. На нее смотрело то же бледное мраморное лицо, такое же необузданное, как и то, все во власти природы и ее сил. Герцогиня сказала себе:
- Я вижу ее такою, какая она есть, и этого нельзя изменить.
Она тихо спросила:
- Так это и останется?
- Так и останется, - повторила Проперция.
- Эта жена Потифара чудовищно прекрасна. Как могла бы я желать, чтобы вы сделали что-нибудь другое?
- Что-нибудь другое! Только что, герцогиня, я хотела сделать ваш профиль. Но что вышло?
- Он... Господин де Мортейль... Но должно ли это быть так?
- Если бы вы знали! Я скажу вам что-то. Сырой материал уже всегда содержит образ, счастливый или мучительный. Я не могу ничего изменить в нем, я должна просто вынуть его из камня. А теперь во всех камнях скрывается только один.
Любовно и с тихим ужасом герцогиня спросила:
- И это произведение даже не облегчило вас?
- В первый момент. Я окончила рельеф в один день, тогда мне показалось, что мое неистовство утихло.
- Когда это было?
Проперция ответила с горьким смехом.
- Сегодня.
- А теперь?
Она подняла руки и опустила их.
- А теперь я опять чувствую: я могла бы наполнить мир чудовищными символами моей любви, и, когда он был бы полон, мне казалось бы, что я еще ничего не сделала.
Она уныло отошла к окну и прислонилась лбом к стеклу. Прорезанные ущельями горы стен и крыш, остроконечные, темные, извилистые, смутно тянулись во мраке высоко над ней. Внезапно наступила полная темнота: на мраморном рельефе замерла горячая жизнь, он мягко погрузился в тень. Герцогиня сказала словно самой себе:
- Я хотела бы увести Проперцию на более чистый воздух; она живет в духоте. Я хотела бы построить дом, на пороге которого все страсти расплывались бы в ничто, как этот мрамор, - все страсти, которые не принадлежат искусству.
Через некоторое время она попросила:
- Обещайте придти помочь мне.
Неожиданно стало светло: хромой слуга ходил по залу и зажигал газовые рожки.
Тотчас же обе женщины вышли из уединенного леса душ: они вопросительно посмотрели друг на друга.
- Неужели мы пережили это вместе?
Их руки коснулись на прощанье, и каждая почувствовала, как изумлена и обрадована другая:
- Значит, мы подруги?
Герцогиня прошла через галерею.
- Дом, достаточно блестящий и высокий для полной жизни, как ваша, молча и горячо сказала она статуям.
* * *
Она повторяла себе это вечером при возвращении на дачу. Рядом с ней молчала, с горечью в сердце, Бла. Она говорила себе.
- Глаза Виоланты блестят, она горит новой жизнью. Я открыла ей двери, а сама должна остаться за порогом. Да, теперь остается погибнуть одной.