— Я очень люблю его…
Он прибавил задумчиво, почти удивленно, как будто только сейчас осознав это:
— Это именно и нравится народу…
— Тогда выбирайте между мной и народом!
— Ваша светлость! Значит, я должен был сделать своего ребенка сиротой и… и… принести себя в жертву?
— Разве это не разумеется само собой?
Она повернулась к нему спиной. Он задыхался. Неужели она не знает жалости? Он начал лепетать уверения:
— Пожертвовать собой… Да, конечно, я жертвую собою. Но неужели я должен дать себя на растерзание пьяным солдатам? Неужели нет более достойной жертвы? Ваша светлость, я ежедневно приношу жертвы ума и сердца. Меня и мое слово травят власти. Я должен буду с кровавыми слезами смотреть на муки моего народа сквозь решетки тюрьмы. Ваша светлость, я уже раз сидел в тюрьме…
Он напрасно ждал ответа.
— Кто жертвует собой, как я? А! Рущук! Герцогиня, послушайте. Рущук, — знаете, в каком виде я только что встретил его? Внизу, между двумя унтер-офицерами, — и он отрекался от вас! Обезумев от трусости, он сваливал все на меня, а от вас, герцогиня, он громогласно отрекался!
Она пожала плечами.
— Рущук! Он знает толк в денежных делах. Больше я ничего от него и не требую.
— А честь? Хочется уважать людей, с которыми имеешь дело.
— Мне это не нужно… Рущук у меня только для денег. Вы, доктор, говорите о свободе. Он может жить, как ростовщик, вы должны были, как свободный…
— …умереть, — мысленно договорил он. Он не осмелился посмотреть ей вслед, когда она вышла из комнаты. Он предстал перед судом и был осужден.
На улице в нем вспыхнуло бессильное желание мести. — В конце концов, я все-таки обладал ею! — говорил он себе, сжимая кулаки в карманах пальто. — Было ошибкой, что я тогда выказал раскаяние! Я должен был унизить ее, сделать ей ясным, что случившееся существует и не может никогда перестать существовать. Ведь она делает вид, будто ничего не произошло!
Он напрасно храбрился, ему самому казалось, что ничего не произошло. Он не мог себе представить герцогиню Асси еще раз в своих объятиях. И лишь теперь желание стало мучить его. Тогда это было непредвиденным, отчаянно-смелым поступком, успехом опьяненного трибуна.
Павиц только наполовину наслаждался теми великими событиями, которые теперь наступили.
Пятнадцатого января в честь святой, охранительницы Зарской епархии, была устроена процессия. Шествие двигалось от собора святой Анастасии по длинной прямой линии улиц до площади Святого Симона. Свернув на Пиацца Колонна, духовенство остановилось, чтобы подождать отставших. За монахами и нарядными школьниками следовал отряд солдат. За ними шли городские корпорации, за которыми опять маршировали солдаты. В торжественном отдалении колыхался балдахин архиепископа, шедшего между двумя викариями. За ним следовал в качестве представителя короля Николая принц Фили с непокрытой головой, окруженный придворным штатом. Затем опять мостовую топтали ряды пехоты. Беспорядочная толпа, непрерывно напирая, заполняла все входы на обширную площадь.
Все ждали; духовенство перестало петь. У открытой двери на террасу, в стороне от своих гостей, стояла герцогиня Асси. Прошло не больше трех минут, пока все, сколько их ни наполняло площадь, подняли на нее глаза. Под конец и архиепископ заметил, как тихо стало вокруг, и с улыбкой посмотрел вверх.
Тогда, начиная с задних рядов, где только что замер последний молитвенный ропот, по длинным человеческим колоннам прокатились другие звуки. Это был клич, захвативший горожан и солдат. Они слились в нем, их ряды смешались, и они руками и глазами обещали друг другу, что ни один из них не пошлет своих сыновей стрелять в отцов других, ни один не поднимет руки на одетого в мундир сына друга. Скорбь недавних событий вдруг опять склонила всех на сторону той женщины; они восклицали: — Да здравствует герцогиня Асси! — Одни кричали это с жаром, многие с рыданиями.
Положив правую руку на перила балкона, герцогиня смотрела на тысячи откинутых назад лиц, освещенных солнцем. Хоругви церквей и монастырей наполняли ослепительный воздух пышностью своего золотого шитья. Красно-золотая крыша балдахина князя церкви, точно колыбель бога, спускалась с голубого неба. Каски сверкали. Нежные крылья ангелов блестели на плечах маленьких девочек, посылавших герцогине воздушные поцелуи. Народ бросал ей приветствия, шапки и клятвы в любви; он ликовал; его пестрые ряды волновались. Вдруг сверкнула сталь шпаги: ее обнажил кто-то из свиты принца. Сейчас же засалютовали все шпаги; это было, точно полет серебряной птицы в полуденном свете. Сам Фили посылал воздушные поцелуи, как школьник.
Герцогиня поклонилась; солнечные лучи скользили по ее узким плечам. Процессия пошла дальше, она смотрела вслед ей со спокойным чувством власти.
Ей было тогда двадцать один год. От черных волос, откинутых назад тяжелой волной, на ее лоб падала голубоватая тень. На затылке изгибались густые косы. Брови шли слабо очерченными линиями, рот был неопределенный, с мягко сомкнутыми, бледными губами. Но подбородок и изгиб носа говорили о решительности. Голова была бедна красками, но богата серебристым очарованием света. Она подняла широкие веки: твердый, отливающий сталью голубой блеск, казалось, шел издалека, с далеких морей.
Павиц стоял позади нее, во фраке и белом галстуке, неподвижный и несколько рассеянный, как творец, не удостаивающий дать заметить, что все это дело его рук. Он закусил губы и приложил два пальца к переносице, защищаясь от ослепительного света или от гнета тяжелой мысли. Все окна двух барских этажей были заняты друзьями герцогини. Рущук, окруженный прекрасными женщинами, кланялся без устали. Он грациозно подносил ко рту желтый шелковый носовой платок; он вынул из петлицы камелию и бросил ее народу.
Целый день салоны палаццо Асси не пустели. Сотни людей влекло туда сегодня напомнить о себе могущественной женщине. Другие сотни лишь сегодня сознали необходимость выбирать между Кобургами и ею. Она приглашала всех придти вечером; она хотела в тот же день на многолюдном рауте сделать смотр своим. Хлопот было по горло, она хваталась за первых попавшихся и посылала их исполнять поручения. Раз, когда она открывала дверь передней, она наткнулась на офицера гигантского роста. Он поклонился, гремя шпорами.
— Майор фон Гиннерих!
Этот верный, суровый человек, ангел-хранитель бедного Фили! Она была поражена, увидя его здесь. Пришел ли он с честными намерениями? Одно мгновение она колебалась. Но фон Гиннерих, весь красный, смотрел на нее сердито и сочувственно. Все в нем дышало мужской верностью. Он долго боролся с собой; теперь он был бесповоротно на ее стороне. Его счастливая судьба устроила так, что его воодушевление герцогиней Асси прорвалось как раз в этот момент, когда ее дело было в наиболее благоприятном положении.
Приемные вечера теперь непрерывно чередовались с балами. Палаццо Асси каждый вечер освещало весь город своим красным, праздничным сиянием. Рущук, прежде плативший за мятежи, теперь покупал народу постоянное радостное опьянение. По освещенным разноцветными огнями улицам шествовали музыканты, в кабаках лилось бесплатно вино, в гавани во мраке радостных ночей скользили украшенные венками и флагами лодки. Никто не помнил, чтобы мир когда-либо был так прекрасен; только несколько древних стариков говорили, что похоже на то, будто вернулись времена Венецианской республики.
На Пиацца Колонна теснилась за угощением благодарная толпа и смотрела, как подъезжали экипажи гостей. На ступеньках портала, не переставая, раздавался шелест шелка и бряцанье шпаг. Принц Фили слонялся вокруг без спутников и останавливал людей, со слезами на глазах расспрашивая их об удовольствиях в доме своего врага. Почему он не может быть там! Ведь он не может представить себе ничего более приятного, чем быть свергнутым и брошенным в тюрьму такой женщиной!
Друзья герцогини приезжали из Парижа и Вены посмотреть на далматскую революцию, точно на скачки или на первое представление. Они попадали в бальный зал, где, казалось, никто не думал о близких событиях. Сама герцогиня иногда вспоминала о них. Она испытывала при этом такое же слегка щекочущее чувство торжества, как когда-то, когда побеждала в вист какую-нибудь старую маркизу. Она тогда держала решающую карту еще мгновение в руке, поглядывая на растерянную старуху. Так и теперь, уверенная в исходе событий, она поглядывала на королевский дворец, где Николай и Беата, совершенно осиротевшие, блуждали по скудно-освещенным залам. В углу мерзла Фридерика.