Когда пришел Гоффредо, я его принял очень просто и не обмолвился ни словом о Диане или о вчерашнем. Его это, видимо, коробило, беспокойная натура не переносила молчания о том, что на уме; он вглядывался в меня, делая нарочно паузы, как бы приглашая меня начать, и не мог ничего добиться. Тогда он сказал:
— А тебе кланялась Диана.
Я ответил:
— Спасибо, поклонись и ей. Пойдешь сегодня смотреть Джачинту Пеццана в „Терезе Ракэн“? [31]
— Нет. Я занят. — В тоне этого „занят“ ясно звучало приглашение спросить „чем?“ Я сказал:
— А я пойду.
Тогда он сказал:
— Я занят. Мы с Дианой едем смотреть закат на вилле Боргезе [32] и вернемся поздно.
Я сказал:
— Жаль. Пеццана удивительная артистка. В молодости она гремела. Ее помнят еще в России под именем Гвальтьери.
Он сказал:
— Что ж, я тоже недурно проведу время.
„Он начинает нагличать“, — подумал я и сел молча за бюллетень одесского гоф маклера. Он постоял у окна, постучал пальцами о стекло, потом каблуком о каменный пол, потом не выдержал и обернулся.
— А я Диане все сказал.
Я тихо проговорил:
— Ульки — четырнадцать процентов, сандомирки — двадцать два процента. [33]
Он продолжал:
— Все. Что она не должна с тобой видеться, а при встрече должна вежливо поклониться и пройти мимо и все рассказывать мне.
Я тихо проговорил:
— Остальное с мельницы Вайнштейна.
Он сказал:
— И она, знаешь, отнеслась вполне спокойно и была весь день в прекрасном настроении.
Я поднял голову и сказал ему:
— Я тоже. А теперь иди домой и не мешай, а то твой депутат наговорит глупостей, и все скажут, что ему дурак писал речь.
На другой день Гоффредо, не трогая опасных тем, только спросил у меня:
— Хорошо играла Пеццана? — И я видел, что он ждет с моей стороны такого же вопроса; я разразился диссертацией о натурализме на сцене, сопоставил Эрмете Дзаккони с Эрмете Новели [34] и не без удовольствия чувствовал, что в душе моего друга нарастает невнятное чувство тревоги. Он, по видимому, органически не переносил недомолвок. Невысказанное слово жгло его, как горячая картофелина, лишало спокойствия и самообладания. Ему необходимо было знать, что я затеваю, по крайней мере, — что испытываю, но я молчал.
Я потом узнал, что он старался выпытать о моих планах у Дианы, даже довел ее до слез, но ей решительно не о чем было рассказывать.
Когда он пришел на четвертый день, я увидел, что он положительно несчастен и хочет вызвать меня на разговор о Диане во что бы то ни стало. Я сейчас же достал свои хлебные таблицы и начал пространное объяснение о движении зерновых грузов по Днепру. Он меня прервал на шестой минуте.
— Это после, я сейчас устал.
— Хорошо, — ответил я и запер аккуратно ящик. Мы молчали.
— Слушай! — начал он.
— Что?
— Не пора ли кончить эту комедию?
— Какую?
— Да вот эту. Ведь все равно — ничего не выйдет.
— Может быть.
— Я тебя уверяю, ничего не выйдет.
— Может быть.
— Не может быть, а наверное. Да чего тебе еще, сама мне сказала.
— Ну, и радуйся.
— Конечно, радуюсь. Но мне жалко тебя. Ты себя ставишь в глупое положение. Если бы ты знал, как она вчера хохотала при одной мысли!
Смешно сказать: игра была грубая, но меня она глубоко задела. Я почувствовал себя словно после пощечины. Я Диану знал, она всегда с тем, кто в эту минуту сильнее; может быть, она и действительно вчера хохотала при „одной мысли“. Я напряг все силы, чтобы не выдать своих ощущений и найти колкий ответ, но ничего не находилось. Он это мгновенно понял, и мы оба почувствовали, что в эту минуту он получил надо мною верх.
31
Джачинта Пеццана (1841–1919) — итальянская драматическая актриса; „Тереза Ракэн“ — спектакль по одноименному роману французского писателя Эмиля Золя (1840–1902)
32
Вилла Боргезе — один из самых популярных музеев Рима, включающий в себя картинную галерею и городской парк