Заиндевелые, изукрашенные морозом окна искрились от луны. Пробирки, трубки, воронки — все они наполнились её светом и поблёскивали, как сосульки. Ни одного звука не было в доме. Я высунул на холод ухо и услышал, как тихонько, шепотком перебирали секунды мои часы. От толстого меха исходило дремучее, берложье тепло. В таком кукуле не замёрзнешь и на снегу…
«Подарить бы ребятам часы с боем, — думал я, засыпая. — Пусть бы отбили сейчас полночь, медленно и густо… И будут слышать бой часов те зайцы, следы которых я видел перед домом. Может, они опять тут под окном? Жаль, стёкла заморожены…»
А потом по лунным квадратам на полу долго ходил пушистый, как дым, кот. Он заглядывал в кукуль и протягивал мне мягкую, толстую лапу…
Утром, едва продрав глаза, я увидел на столе возле кровати картонку. На ней фломастером было написано: «С днём рождения!»
Что за диво? Откуда это? Как они узнали? Ведь я ничего не говорил. Возле картонки лежали подарки: отличный нож Модика с костяной ручкой и что-то меховое, пёстрое. И телеграмма — из дома! Как она попала сюда, на озеро Дальнее?! Да уж не снится ли мне это, как снилось всю ночь что-то котовье и лукоморское?
«Меховое» — это был Пихлач, корякский мужичок из оленьего меха, обладающий невероятной силой, — подарок парней-ихтиологов. Нет, откуда они всё-таки узнали?
— Эх ты, Емеля-следопыт! — рассмеялся Модик. На него парни зашикали, но держать что-то в секрете было ему не под силу. — Не можешь догадаться? А телеграмма? Не понял? Почтальонка хотела вручить тебе вчера, по воскресеньям она не работает, а я встретил её у твоих дверей и забрал, чтобы отдать в день, который там указан…
Утро встало ясное, с тихим строгим морозцем. Мы натирали лыжи, и сопки возвращали нам все звуки — стук палок, смех и голоса.
— Мороз и. солнце, день… воскресный! — появился на крыльце Гена. — Просто замечательно, что вы приехали! Без вас мы не выбрались бы.
Наверное, летом в такое утро погожего дня висел бы туман. Но сейчас морозец подсушил его, и в воздухе посверкивала, искрилась какая-то снежная пыль.
— Я считаю, такая зимовка вам, мужики, как награда! — восклицал Модик. — Такая красота! Да ещё у воловьей туши!
«Ада-ада-ада… — откликались сопки. — Уши-уши-уши…»
— Посидел бы здесь, когда недели на две придавит пурга, а потом хоть через трубу вылезай, — охладил его восторг Коля. — Узнал бы, что это за «награда».
Но сейчас, в начале апреля, всё это было уже позади. В Москве-то, небось, уже кое-кто ходит раздевшись, дымится и сохнет на пригреве асфальт… А здесь лежали самые высокие, самые глубокие снега. Почти всё, что положено, зима уже высыпала, а солнце подточить их не успело. Берёзы, как кусты: стволы ушли в снег. Откосы сопок округлы, пухлы и плавны.
Ночной мороз заковал сугробы настом, припорошил их инеем, и лыжи, как по маслу, шли великолепно.
Сегодня всё было белым и синим. Высокое синее небо стояло над белыми сопками. Ослепительно белели пологие длинные склоны, синий холодок стоял в тени, не тронутой солнцем. Синее кружево теней, отброшенных корявыми берёзами, летело под лыжи. Большие жёлтые собаки, красавицы колли, срезая путь, спустились стороной по белому откосу и вдруг исчезли, как провалились.
— Ручей! — показал палкой Гена. — Ручей Бубенец.
Глубоко в снегу, нависавшем с берегов пухлыми краюхами, лопотал чернильно-синий ручей. Кое-где краюхи дотянулись друг до друга, срослись, и ручей замолкал в снежном тоннеле.
Обрушив сугроб, в ручье стояли, пили собаки.
— Чудаки! — сказал им сверху Гена. Носки его лыж нависали над ручьём. — Как вылезать-то будете?
Собаки подняли головы, вежливо шевельнули хвостами и пошлёпали по ручью. Из-под краюхи вылетел куличок и с писком исчез в белом извилистом коридоре.
— Милый! Да как же ты тут перезимовал?!
— Каждый год находятся такие отчаянные, — сказал Гена. — Отпургуют под снеговой крышей, перетерпят. Главное, ручей не замерзает…
Слепило солнце. Слепили нетронутые снега. В распадке, со всех сторон закрытом сопками, стало жарко. Но снег не таял. Он отражал солнечные лучи. От него, холодного на ощупь, исходило тепло. И мы разделись до пояса, набив одеждой рюкзаки. Теперь мы шли вдоль ручья. Бубенец приманил нас своим живым говорком, блёстками быстрой воды. И тут начали выскакивать зайцы. Круглые, пушистые беляки. Они появлялись, как из-под земли, через каждые сто — двести метров. Наверное, мы въехали в заячью колонию, расположившуюся на берегах Бубенца.