Первая же практика заставила меня осознать, что нет, не люблю. Не очень. Бабушка мудро качала головой. Мальчики в группе наперебой признавались в любви, а девочки громко дулись и ревновали. Ни те, ни другие не слушались, — это важно.
Костя тоже меня любил. Он мне написал романтическую записку.
«R ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!»
И плакал потом у меня на шее, твердя, что он никогда и никого не полюбит так, как меня. А я, гладила его густые пушистые, словно щетка, волосы и врала, что когда он вырастет, мы с ним немедленно друг друга найдем. Что я буду ждать его. Что мы обязательно будем вместе.
Ага!
Я сохранила эту записку, сама не зная зачем. Рука не поднималась выбросить этот замусоленный листочек. Мне было неловко быть объектом столь чистого, не запятнанного ничем пока еще, поклонения.
Я была проще. Грубее… Но этот крошка меня любил.
Когда он представился, расплакалась уже я. Схватив Костю за руку, потащила в спальню. Шкатулка стояла в шкафу, но Костя не дал мне найти ее. Ему давно уже было не семь лет и расправленная кровать стала приглашением.
Он дернул меня за руку, развернул к себе, обнял и прижался губами к моим губам. Не до конца понимая, что происходит, я инстинктивно ответила. Его губы властно приоткрыли мои… Мой маленький, мой красавчик, мое медовое солнышко…
Моя футболка улетела куда-то там, я ощущала грудью прохладную кожу куртки, твердую молнию, грубый хлопок футболки… Мысли и ощущения расслаивались, исчезали и появлялись. Я никогда его даже не вспоминала после детского садика… Боже! Я только его все это время ждала.
Я ухватила его куртку за воротник, стянула ее на пол. Содрала, практически, футболку с дышавшего в меня быком Кости. Упала на спину, увлекая его за собой.
Всем весом, он упал на меня. Ременная пряжка обожгла мою кожу холодом. Я расстегнула ее, не отрываясь, от его губ. Мысль о презервативах прервалась и исчезла. Я ничего о нем толком еще не знала… Но я не хотела презерватив!
Упругим толчком, он вошел в меня, заставив выгнуться тугим луком. Я глухо вскрикнула, отыскала его полуоткрытые губы.
— Мальчик мой, — прошептала я. — Мой хороший… Любимый мой…
А потом, с криком, кончила.
— Ты даже не изменилась, — повторил Костя, видимо не зная, что еще мне сказать.
— Хочешь сказать, я в семнадцать выглядела, как в сорок три?
— Нет, но… Ты все такая же красивая. Я даже не поверил своим глазам, когда тебя вновь увидел. А что ты хотела мне показать?
Согласно нынешним веяниям, после секса очень неловко говорить про любовь. Но я, вообще не из тех людей, которые стесняются.
— Ты мне тогда написал записку. Я ее сохранила… Думала, это мило. Но ты увидел постель и это было божественно, — я рассмеялась. — Что, если ты сходишь в предбанник и все же закроешь дверь? Как-то неуютно…
— А, да! Я же должен был… — он махнул рукой и легко поднялся, натягивая трусы. — Ладно, вру. Ничего я там не забыл. Я хотел просто тебя увидеть.
Я слушала, как он открывает дверь, запирает предбанник, возвращается, что-то ищет на кухне и вновь выходит… Голова кружилась от выпитого и пережитого. Что дальше? Ужасно хотелось есть, но не хотелось вставать и что-то готовить.
Хотелось просто прижаться к этому новому, взрослому уже мальчику. К его гладкой коже, упругим мускулам.
— Лен? — он вернулся в спальню со странным выражением на лице.
В руке был зажатый в салфетку нож.
Глава 6
Петр Евгеньевич, поднятый среди ночи, мрачно смотрел на мои соски.
Они стояли торчком с тех пор, как я была еще девочкой и возраст больше не позволял надеяться, что с возрастом все пройдет.
«Боюсь, когда меня будут хоронить, они тоже будут торчать!» — сказала я как-то бабушке и она чуть чаем не подавилась.
Я слегка сполоснулась и надела халат, но лифчиком заморачиваться не стала. Меня взяли в постели с бывшим детсадовцем-полицейским. Что уж теперь стесняться своих сосков.
Костя очень четко, по-деловому объяснял обстановку. Что в первый раз не осматривался, но очень даже уверен, что ножа не было. А вот когда он отправился запирать тамбур, он включил свет и сразу его увидел.
Участковый весьма подозрительно рассматривал нас обоих. В глазах у него виднелось по закрытому делу.
— Идеальное преступление, — сказал он. — Подозреваемая, старинный друг-полицейский.
— Да что ты, — Костя переменился, словно переливной календарик. — Какой же я теперь друг? Я ее любовник.