Дядюшка Айнтопф сумел услышать его и кивнул:
— Рекомендую запивать светлым пивом.
Каждый слушатель принял эту реплику на свой счёт, отчего поднялась новая буря брезгливости. Когда она улеглась, дядюшка Айнтопф продолжил лекцию:
— Целую неделю я питался только балютом. Это прекрасно укрепило мой дух и тело: пугающие мысли о смерти перестали посещать меня, а головокружения и приступы тахикардии прошли. Я предположил, что всё дело в стволовых клетках, ведь эмбрионы богаты ими, поэтому когда я ощутил, что мой организм требует большего, нежели утиный омлет, я отправился в Бангалор — ибо я знал, что в меню потомков британских колонизаторов присутствует редкое и запретное как для чистокровных индийцев, так и для истинных англичан кушанье кьюти-пай — карри, приготавливаемое из нерождённого козлёнка.
— Из нерождённого?.. Боже мой, дядюшка Айнтопф, что за ужасы вы нам рассказываете! — раздался искажённый тошнотой голос газетчика, склонившегося над блокнотом. — Этот условно-съедобный паноптикум и есть ваша хвалёная диета?!
— Вы, уважаемый, торопите события... Мне не удалось угоститься кьюти-паем. Зато я совершенно случайно познакомился с учением шиваистской секты Агхора — и вскоре выяснил, что не нуждаюсь в фетальном мясе. Диета из балюта не исцелила меня — она всего лишь послужила очищению организма. Так сказал мне мой гуру. Его зовут Чирандживи, что на языке телугу означает «долгоживущий», и это имя говорит правду: Чирандживи уже почти двести лет. На первый взгляд он кажется небывало дряхлым и вообще выглядит довольно жутко: голый, с ног до головы испачканный пеплом священных костров, со сбитыми в войлок волосами... Но стоит присмотреться к зубам и глазам — и становится ясно: если его отмыть, постричь и приодеть, ему никто не даст больше тридцати.
Зал недоверчиво загудел: это чушь собачья, антинаучная ересь, хитроумный индийский факир обманул дядюшку Айнтопфа.
— А вы дадите мне мои шестьдесят пять? — изогнул бровь дядюшка Айнтопф. — Или вы хотите сказать, что я обманываю вас?..
Гудение стыдливо исчезло.
— Я общался с Чирандживи через переводчика, чей немецкий был чрезвычайно плох, так что беседы давались нам всем с величайшим трудом. Но, как видите, они того стоили...
Агхори — чрезвычайные аскеты. Они живут на шмашанах — погребальных кострищах и там же отправляют свои зловещие ритуалы, о которых я, пожалуй, умолчу, чтоб лишний раз никого не шокировать. «Агхора» неспроста переводится с хинди как «не ужасающийся» — будучи последовательными монистами, агхори приучают себя видеть проявления Бога не только в красоте, но и в уродстве, не только в чистоте, но и в грязи, не только в удовольствии, но и в страдании. Такое мировоззрение помогает им соблюдать их диету, ибо агхори кормятся разной падалью, веруя, что природа подчинена циклу: живое умирает, мёртвое гниёт, а из гнили выходит новая жизнь — и если простые люди едят мёртвое и оно гниёт внутри них, отравляя кровь трупным ядом, то агхори едят уже сгнившее и оно дарит им здоровую и необычайно долгую жизнь.
Эта догма содержит очень рациональное зерно, ведь любому диетологу известно, что ферментированная пища переваривается легче обычной. Вы знаете, вероятно, что брожение дало нам хлеб и сыр, вино и шоколад — но известно ли вам, что издревле повара, желая усилить вкус дичи, сохраняли её до тех пор, пока она не начинала разлагаться? Французы и сейчас дают зайцу завонять перед тем, как будут тушить его, но и они не ведают, что термообработка уничтожает всю силу, которой в мясе тем больше, чем сильнее оно сквасилось.
Разумеется, идея питания сырым и тухлым с нашей точки зрения мясом кажется поначалу крайне отвратительной. Когда я, проходя мимо шмашаны, увидел, как обнажённый индиец отрезает куски от раздувшейся на жаре коровьей туши и поедает их, меня вырвало. Он заметил это и подбежал ко мне. Так я и познакомился с Чирандживи. «Не стыдись, — сказал он в ответ на мои косноязычные извинения, — это естественная реакция ума, находящегося в плену двойственности и не понимающего, что природа прекрасного и природа ужасного одинаково божественны». Я испугался, что он предложит мне для просветления разделить с ним его трапезу, но он, будто прочитав мои мысли, внимательно посмотрел на меня и сказал, что мой организм ещё не готов к «сильному» мясу, однако у меня есть все задатки для того, чтобы стать агхори.
Через две недели ежедневных бесед с Чирандживи я покинул Индию и отправился выполнять его указания. Я не собирался во всём уподобляться своему гуру, я не хотел питаться отбросами, ибо опасался отравиться или подхватить какую-нибудь инфекцию. Вместо этого я решил составить свою диету из традиционных кушаний, приготовленных с помощью максимально глубокой ферментации — такая диета, полагал я, будет не хуже, а то и лучше агхорической: смысл её тот же, зато она безопаснее для нетренированного едока, да к тому же эстетичнее. И силы, которую я назвал путридной, в специально заквашенных блюдах должно быть больше, чем в падали — так процент алкоголя выше в вине, а не в забродивших на лозе ягодах; нетрудно заметить, что я оказался прав.