Узнав в заколке фамильное украшение, Ина растерялась. Зачем? Семь лет назад мать похоронила её, посчитав законченной предательницей. Девушка даже не могла посчитать эту заколку подкупом, потому что знала, что слишком уж большое значение ей придавала Беатрис. Хотя, с другой стороны, что угодно из категории «слишком» являлось её излюбленным оружием.
— Ты так и будешь молчать?
Ина промолчала. Наглядный ответ.
Интересно, Лиззи докладывала начальнице об их разговорах? Девушка надеялась, что ассистентка промолчит, по крайней мере, о самых личных, слезливых и болезненных темах.
— Какое безобразие, Инес, что с твоими ногтями? — после долгой паузы выпалила Беатрис.
Ина, растерявшись, уставилась на свои руки. Обычные ногти обычной длины. Ей, конечно, не помешало бы вооружиться пилочкой и немного привести форму в порядок, но, в целом, ничего безобразного не находилось.
— Где твой маникюр? — с нажимом продолжила мать, показывая дочери свои ухоженные, окрашенные в красный цвет ногти.
Сколько Ина себя помнила, они всегда были красными. И здесь даже святой бы уже не выдержал.
— Я почти десять дней в больнице! Мне не до ногтей!
— Милая моя, если ты не можешь найти час на себя, то с какой стати кто-то будет искать его на тебя?
Всё это напоминало ей диалог в сюрреалистичной вселенной. После семи лет разлуки, обид, ненависти и стен дочь с матерью заговорили о маникюре.
— Когда ты отпустишь меня домой?
— Я тебе не тюремщик. Как только доктора решат, что это безопасно.
— Зачем тебе моя Иви? — один из самых важных вопросов выпорхнул из губ Ины так быстро, что она не успела его удержать.
Девушка внимательно смотрела на мать, пока та задумалась над ответом. Черты лица Беатрис постепенно сдавались под давлением возраста, сколько бы её хирурги и косметологи ни старались. Белая кожа на шее, теряющая свою эластичность, проглядывающие струйки вен на хрупких запястьях, истонченные волоски, уложенные в ровное каре, не могли спрятаться за отфотошопленную картинку. Морщинки у утомленных голубых глаз и редко улыбающихся губ с каждым мгновением выделялись всё четче. Ина впервые позволила себе так прямо и беззастенчиво рассматривать госпожу Эйрменд. С каждым замеченным возрастным несовершенством матери девушка делала для себя великое открытие: получается, мама смертна. Пусть медленно, красиво и благородно, она всё равно старела, как и миллионы других, менее властных мам Республики.
— Я стала забывать, как ты выглядишь. Такая ты, — наконец, произнесла Беатрис, подобно Ине внимательно разглядывающая дочь.
У девушки пересохло во рту. Какая «такая»? В больничном халате и без маникюра? Легко забыть человека, когда о нем ничего не напоминало.
— После твоего ухода нас осталось двое: я и моя работа. Бодрствуя, я работала, перед сном думала о работе, и снилась мне тоже работа. Я больна, Инес, и моё время уходит на работу, — женщина тяжело выдохнула. — Это не жизнь.
Через толстые слои неприязни и ненависти к матери Ина почувствовала жалость и страх обычного ребенка перед потерей родителя. Бездумно и наивно поверить сенатору являлось точно такой же ошибкой, как и продолжать игнорировать её слова. Где проходила тонкая грань между материнскими манипуляциями и хромой правдой?
— Но иногда мне снилась ты, совсем маленькая. Ползала по всему дому и таскала в рот игрушки. Училась ходить и держалась всей своей ладошкой за один мой палец. Просилась на руки, выговаривала первые слова. Ты называла меня «Ам-ма», знаешь?
Нет, она не знала и с каждым словом матери всё больше выворачивалась наизнанку. Разговоров, где вспоминалось раннее детство Ины, за двадцать шесть лет ни разу не случалось.
— Маленькая, светлая, чистая, — тихо продолжала Беатрис, а сталь в её глазах постепенно плавилась, — с огромными голубыми глазами, как у куклы. После этих снов у меня появлялась небольшая и недолгая искра жить. Хоть что-то. А вчера… — её губы медленно изогнулись в улыбке, нежнее которой Ина еще не видела. — Вчера я вошла в ту квартирку в Грейсоне и увидела эти кукольные глаза вживую. Красивее, чем в моих снах, и ярче, чем в моих воспоминаниях.