У меня ее и не было. Я делала ставку на потрясающий образ будущей себя в брючных костюмах Ины и зубрила законодательную базу. Задумываться о том, что среди строк безликих кодексов мне вряд ли перепадет бонус к самоуверенности, не приходилось.
Я чувствовала себя такой чертовски глупой, совершенно не готовой ко взрослой жизни, бессовестно слепой.
– Я тоже раньше завидовал, – признался Кай, а мне очень захотелось увидеть его лицо.
– А сейчас?
Я отстранилась, подняла свой заплаканный взгляд на его лицо. Дикарь, нежно касаясь моих скул, отвел выбившиеся "дикие" пряди за уши, грустно улыбнулся и медленно покачал головой.
– А сейчас на мне слишком много ответственности, чтобы думать о других.
– Иви, да?
– Да, – его ладонь покоилась на моей мокрой от слез щеке, а большой палец медленно выводил на ней небольшие круги. – Как сделать так, чтобы ей не приходилось никому завидовать.
И тени под его глазами обрели глубокие смыслы: работа не ради развлечений, тривиального выживания, собственной выгоды или удовлетворения своих потребностей, а труд из заботы к близким. Силы Кая направлены на защиту тех, кого он вынужден опекать, на обеспечение их безопасностью, теплой крышей над сытыми и здоровыми головами. Пусть и не зная, какими путями это достигалось, но догадываясь, что всё максимально далеко от закона, я видела в них благо. Уберечь, защитить, обеспечить, позаботиться – благие, достойные цели, коих не разглядеть даже под самым лучшим микроскопом в делах моего отца.
Параллели, которые рисовались в моем уставшем от потрясений мозгу, сбивали с толку.
– На мне никогда не было ответственности за кого-то, – произнесла я и снова уткнулась носом в его грудь. Комфортно.
– Всё впереди, птичка. У тебя будут дети, – сказал Кай, а я покачала головой. – Что? – переспросил он. – Не будут?
– Вдруг они будут как я. Не хочу, чтобы они мучились, – я впервые в этом сознавалась вслух.
Никакой материнский инстинкт не мог победить во мне жалость к несуществующему дикому младенцу, обреченному до "Белого совершеннолетия" оставаться в одиночестве и социальной изоляции. Так не растут счастливые дети. А к чему плодить несчастья?
– Привезешь мне на перевоспитание, – я почувствовала его смешок, кончики теплых пальцев, путешествующих по моей спине и волосам, дарили спокойствие. – Финн хотел сделать мир для Иви лучше, чем был у нас.
Мое сердце сжималось от печали за них троих: за маленькую голубоглазую Иви, потерявшую отца, за молодую Ину, вмиг ставшую вдовой и вынужденную оставить горе на втором плане, чтобы заняться дочерью. И за дикаря, молодого мужчину, на которого свалилась колоссальная ответственность за две хрупкие женские жизни.
– А чего хочешь ты? – задав этот вопрос, я осознала, что мне действительно был важен ответ и что у меня дома об этом никогда не спрашивали.
– Отдохнуть, – выдохнул дикарь. – И чая. Хочешь чай, птичка? Или, – он тихо хмыкнул, – чего-то покрепче?
Я подняла на него недоумевающий взгляд. Чего, крепкого чая? Стыдно признаваться, но хотелось никогда не выходить из комфортного полумрака библиотеки и не выпускать отсюда теплого дикаря.
– Алкоголь, – с улыбкой Кай приподнял бровь. – Ты что, не пробовала?
В ответ на мое отрицательное покачивание головой он будто вдохновился какой-то идеей. Хитро улыбнувшись, дикарь взял мою ладонь в свою и отстранился, чтобы встать. По спине будто пробежал холодок, когда он перестал ее касаться.
– Вот почему в республиканских городах все такие убитые, – уголки его карих глаз приподнялись из-за улыбки, а с меня словно одеяло стащили – стало прохладно и грустно. – Пойдем на кухню. Нельзя отпускать тебя домой, пока ты не узнаешь, чего лишаешься.
Кажется, я уже догадывалась, чего обязательно лишусь.
Всё плохо.
***
В полумраке навороченной кухни Кай оставил меня ненадолго одну. Умылась, ощупывая опухшие после рыданий глаза и даже не смогла вспомнить, когда в последний раз со мной такое было. Мы спускались молча, но дикарь так и не отпускал мою руку до тех пор, пока не усадил за стол и попросил немного подождать.