Раздалось утробное урчание.
Ирграм отступил. Он пятился, думая лишь о том, что это неправильно, нехорошо, что золотые маски не должны оживать, а если и оживают, то как знать, на что еще они способны? И кажется, страх его был столь велик, что он произнес последнюю мысль вслух. Во всяком случае, Верховный ответил:
— Многое. Весьма многое, — он коснулся шелковой перчатки, что появилась на руке. — Но надобно спешить. Иначе он разгневается.
— Император?
— И император тоже, — Верховный шел быстро, как-то суетливо даже, и эта суетливость прежде ему была совершенно несвойственна. Ирграм постарался не отставать.
Вот коридор.
И стража.
Стражи сегодня как-то слишком много. А вот люди встречаются редко и большей частью слуги да рабы. В этом вновь же видится недоброе.
Что-то происходило. Определенно. А Ирграм не знал, что.
И главное, происходило не только здесь. Последние письма из дома, принесенные ослабевшим големом, тоже внушали тревогу.
Но вот коридор вывел к лестнице, а она — в узкий дворик, где уже стояли носилки. Верховный первым забрался, чтобы улечься на подушках.
— Куда мы направляемся? — осторожно поинтересовался Ирграм.
— В храм. Иногда проще объяснить что-то, показав.
Верховный стянул перчатку и пошевелил пальцами.
Золотыми, мать его, пальцами! И это не было краской. Походило, да, но не было! Верховный протянул руку, позволяя прикоснуться.
Металл.
Холодный. Скользкий. Но меж тем живой. А это… это невозможно! Невероятно!
— Я уже говорил о том, что давным-давно на заре времен человек заключил договор с Солнцем, — Верховный глядел на пальцы задумчиво. — И о том, что обрел силу. И о том, что пользовался силой этой во благо мешеков, храня их от бед.
Паланкин подняли и понесли.
Рабы, подобранные так, чтобы были они одного роста и силы, двигались плавно, но паланкин все равно покачивался. А Ирграм не мог отделаться от мысли, что рабы — это ненадежно.
То ли дело големы.
— И о том, — сказал он, возвращаясь мыслями к увиденному, — что он отдал свое сердце. Руки и ноги.
И все-то, что было.
Но теперь это не казалось больше ни смешным, ни диким.
— Именно.
— Маска — не просто маска?
— Часть его. Она долгие годы хранилась в тайном месте, ибо такова была воля, — Верховный натянул перчатку на руку. — Её извлекали в праздники. И при восшествии на престол нового Императора, который надевал маску прежде, чем пролить свою кровь на алтарь.
Рабы ускоряются.
Кто ими управляет? Или, в отличие от голема, рабам погонщик не нужен? Но как им можно верить?
— Маска определяла достойных. Если тот, кто принимал на себя власть, оказывался слаб и ничтожен, если воля его была лишена силы, он отдавал свою кровь и жизнь во славу богов.
— А маска?
— Маска ждала следующего.
Ирграм потер шею.
Как-то это жутковато, что ли.
— Но подобное случалось лишь дважды. И с теми, чья кровь была разбавлена недостойной. Именно потому и пошел обычай беречь её, выбирая в жены женщин из Высоких родов.
Логично.
Там, дома, тоже подбирают пару с оглядкою, ибо сила способна как прибыть в детях, так и убыть. А последнее нежелательно.
Ирграм склонил голову, показывая, что слышит.
— Маска служит Империи и Императору. В таком порядке. Но она была утрачена на долгие годы, — Верховный ненадолго замолчал. — За эти годы многое изменилось.
Он сцепил руки и молчал уже до самого храма.
Приближение к нему Ирграм ощутил кожей. Это тяжелое давящее чувство, мучительное до того, что остается лишь стиснуть зубы и терпеть. Заныла голова. Закружилась. Перед глазами появились разноцветные пятна. Тошнота усилилась.
И стоило сделать вдох, как острая игла кольнула в самое сердце.
Но тут же все прекратилось.
Почти.
Осталось лишь то самое ощущение, будто кто-то смотрит. На Ирграма. За Ирграмом. Смотрит и оценивает, достоин ли он, ничтожный, жизни.
Паланкин остановился.
Опустился. И плотные занавеси отодвинулись. Пара молодых бритоголовых мешеков помогли Верховному выбраться. Ирграм же сам встал, пусть бы каждое движение усиливало то мерзковатое чувство, что поселилось в груди. Ничего.
Справится.
Вряд ли его пригласили на чай.
И снова коридоры. Полное молчание. Тишина давит на уши. Вновь появляется страх. Сами сердце судорожно сжимается, и кровь стучит в висках.
Темно.
Тесно.
И лестница, но уже наверх. Выше и выше. Она узка и крута, и странно, что не придумали иного, более пристойного способа подняться. Верховный уже немолод, но шагает бодро, а вот Ирграм запыхался. Еще немного и он попросит о пощаде.